Рецензия на книгу

• 

  Аноним17 февраля 2014 г.

  Тот век рассыпался как мел, который словом жить умел,
  что начиналось с буквы «л», заканчиваясь
  мягким знаком.
  Ю. Визбор

  
  Книга Тынянова создает ощущение. Она втягивает тебя, читателя, если ты внимателен и тих, в свой трогательный и хрупкий, но тяжелый – весомый – мир. Здесь чины и звания (они и сейчас такие); человеческая грязь, и мелкая суетливость, и пьянящее предчувствие перемен; дружба и товарищество, влюблённость к достойным; иногда заблуждения, конечно; честолюбие, при этом «непамятозлобие» и прощение. Здесь герои; вечные, вечные наши бедные донкиходы, их образ печальный.
  И в итоге в тебе взрастает как-то ощущение чистоты души. И еще – ощущение избранности героев своего времени, совершенной судьбоносности, какое может быть только к прошлому, к веку минувшему.

  Всё это – романтизм. Но ты устал, и не хочется смеяться над дуэлями, над «мне двадцать шесть, а что я сделал для отечества», над клятвами в вечной любви, над смертью от разрыва сердца. Над героями, которые совсем не супергерои: жалкие, припадочные, замученные, слабые люди, обыкновенные люди. Ты наедине с книгой, тебя никто не видит, ты можешь позволить себе не смеяться.

  
  Все обыкновенно пишут о Кюхельбекере. Но для меня, например, эта книга не о нём, совсем не только о нём; его фигура лишь неизбежная направляющая нить, вокруг которой и век, и нравы, и характеры, и сам Тынянов, и что-то неуловимое, в каждом читателе преломляющееся по-разному.

  
  У Греча была своя типография, у Булгарина был журнал, у Устиньки — дом и двор, у полковника — ключи.
  Только у Вильгельма никогда ничего не было.
  Его сажал за корректуры Греч, ему платил деньги Булгарин, а теперь этот старый полковник с висячими усами запер его на ключ.
  Это все были люди порядка. Вильгельм никогда не понимал людей порядка, он подозревал чудеса, хитрую механику в самом простом деле, он ломал голову над тем, как это человек платит деньги, или имеет дом, или имеет власть. И никогда у него не было ни дома, ни денег, ни власти. У него было только ремесло литератора, которое принесло насмешки, брань и долги. Он всегда чувствовал — настанет день, и люди порядка обратят на него свое внимание, они его сократят, они его пристроят к месту.
  Все его друзья, собственно, заботились о том, чтобы как-нибудь его пристроить к месту. И ничего не удавалось — отовсюду его выталкивало, и каждое дело, которое, казалось, вот-вот удастся, в самый последний миг срывалось: не удался даже выстрел.
  И вот теперь люди порядка водворили его на место, и место это было покойное. Для большего спокойствия ему не давали первые годы ни чернил, ни бумаги, ни перьев. Вильгельм ходил по камере, сочинял стихи и потом учил их на память.

  Это книга не о восстании четырнадцатого декабря. Сенатская площадь – глазами очевидцев, поэтому отрывочна, неясна, размыта. Тынянов писал об эпохе, он представил для нас время, людей, города; ты вливаешься в ту реку и течешь в ней, не разбирая направления, – это не учебник истории.

  
  Не было денег, не было положения, но, главное, не было воздуха. Все жили в каком-то безвоздушном пространстве и чего-то ждали. Россией правили безграмотные монахи, которые грызлись друг с другом, цензура не пропускала стихов к женщинам, если улыбки их в стихах называли небесными. Аракчеев белесыми глазами высматривал: кто нарушает порядок? Нельзя ли выпрямить улицы, вырубить сады? Нельзя ли из неопрятного, с развальцей ходящего экономического мужика сделать солдата, по форме одетого и марширующего точно? Военные поселения были той новой опричниной, которая, по мысли Аракчеева, должна была заменить старую гвардию: на гвардию, после семеновского бунта, полагаться было более нельзя. А пока что этих новых опричников засекали до смерти, заставляли маршировать до упаду и кормили впроголодь. Нигде не слышно было другого разговора, кроме разговора о крагах, ремнях и учебном шаге. Строго было определено число шагов в минуту: не менее ста пяти и не более ста десяти при церемониальном марше. Был введен идеальный порядок наказаний.

  ***
  Мне всегда казалось, что «Кюхлю» читали все дети вне зависимости от социального статуса и места проживания, и только я не знаю классики. Мне казалось, что это детская книга, и лучшее время уже упущено. Сейчас я понимаю, что всё не так: и читать её немного кто читал, и вряд ли есть возраст, в каком будет поздно брать её в руки.

  Не так много на самом деле хороших книг. Но в случае «Кюхли» нет никаких сомнений в том, что прав Чуковский: книга любима всеми от двенадцати до восьмидесяти. Прочитайте, и вам тоже понравится.

  8

  168