Рецензия на книгу
Под стеклянным колпаком
Силвия Плат
Аноним31 марта 2023 г.…А вылечить меня невозможно
Пожимая мне руку, бармен в последний раз окинул взглядом зал — не забыл ли чего? — сказал, что вернется завтра, то есть сегодня утром, и вышел. На часах было глубоко за полночь. Я выключил трескучую неоновую вывеску и закрыл дверь на замок. Наконец-то. Эта ночь в баре моя и только моя.
На секунду я завис: сперва прибраться или все-таки выпить? Но только на секунду, выбор-то очевиден. У меня есть целый шкаф бесплатной алкашки, холодильник, полный готовой закуси, куча хороших книг и целая ночь впереди. Успею еще прибраться. Главное, что моя давняя мечта начинает осуществляться прямо здесь и сейчас!
Мое лицо расчертила пополам усмешка, когда я вспомнил, как отреагировал этот парень, что был здесь главным — и хозяином, и официантом, и наливальщиком, и самим господом богом. Шок, неверие, подозрение, медленное понимание и неохотное согласие, богатая у его лица мимическая гамма, когда не нужно при клиентах сливаться с обстановкой. Он взял с меня обещание, что я ничего не разобью, не буду открывать закрытое и уберусь в зале, — и только тогда доверил ключ. Да, ля, не первый же год знакомы, бро, чего ты как на измене? Я был рад, что репутация работает на меня. Хе-хе. Первым делом я встал за стойку, налил себе стопку морозной водки и закусил всеми покинутым лаймом, что сегодня так и не нашел себе места в коктейле. Не плачь, малыш, есть для тебя судьба получше.
И да, это было ни с чем не сравнимое чувство!.. Стоя на том самом месте, где всегда стоял наш лохматый, но прикидывающийся лысой деревянной шкафиной бармен, я мог обозревать весь зал и даже часть улицы. За окном накрапывал дождь. Чувство было такое, будто мир одновременно сузился до пределов одного помещения и в то же время стал безгранично пустым и широким. Даже мурашки по коже побежали. Или это оттого, что водка была ледяной? Нет, в этом точно что-то было. Я покопался в памяти... линеальное? нет, лиминальное пространство, вот что. Место, которое я всегда видел полным жизни — иногда бурной, иногда спокойной, почти сонной, но жизни, — сейчас было сверхъестественно пустым. Только валялся повсюду мусор, вился дымок над окурками в пепельницах, грязные бокалы и тарелки взывали ко мне с в беспорядке толпящихся столов, на полках книги, а на стенах — слова в рамках, картины, фотографии молча страдали с перекошенными лицами, словно что-то случилось и жизнь в панике покинула это место, чтобы больше никогда не вернуться.Я встряхнул головой, а когда это не помогло, передернул плечами, расправил их, немного потянулся. Наконец-то чувствую, как напиток согревает нутро до самых глубин ада. Но как же быстро нарушилась координация!.. От неловкого взмаха рукой чуть не свалился на пол большой стеклянный снежный шар, который зачем-то стоял на столешнице, справа от меня, перед кассой. Кажется, его обычное место было на одной из полок зеркального шкафа у бармена, то есть у меня за спиной? Я задумчиво взял в руки шар и посмотрел на маленький городок внутри, едва прикрытый снежной взвесью, которая поднялась от моих неловких упражнений. Слабовато, а если так? Сильнее, еще сильнее! Оценив разбушевавшуюся внутри метель как удовлетворительную, я поставил шар на место и решил, что хорошо бы все-таки навести порядок, как было обещано. В конце концов, с моей бессонницей никогда не знаешь, где и когда свалишься с ног, а спать в таких условиях было бы неприятно. Я, конечно, могу и вовсе не заснуть, но лучше быть готовым ко всему.
С первой же полки, к которой я подошел вооружившись мокрой тряпкой, на меня суициднулась небольшая, почти новая книга в мрачных тонах. Я отложил бедняжку в сторонку и занялся ее сестрами: расставил, расправил, протер. Расправившись таким же образом с остальными полками, я вернулся за этой книгой. «Под стеклянным колпаком», значит? Как внутри снежного шара? Я открыл первую страницу и сел там же, где стоял — за столик, удобно и разумно устроенный под бра возле книжной полки.Книга была хороша, с неожиданными метафорами и сочными образами, которые говорили о главной героине даже больше, чем мог бы сказать психоаналитик под пытками. Но когда Эстер Гринвуд рассказывала о фуршете, который проводила их журнальная редакция, я услышал до дрожи странный звук. Будто кто-то слабосильный решил переставить стул с места на место, но силенок не хватило, поэтому он потащил его по полу, и ножки стула утробно зарычали, пристукивая от нетерпения. Сперва я испуганно встрепенулся, но быстро сообразил, что никакой подозрительный визитер не ворвался в бар во внеурочное время, а это просто кто-то проголодался. Так, так, надо выпить и поесть, или даже просто поесть, ужин был давно и неправда.
Холодильник с едой (заранее приготовленными ништяками и их непочатыми упаковками) был закрыт, но не заперт. И я на мгновение остановился, задумавшись, что же все-таки обозначал наказ хозяина «не открывать закрытое»? Бутылка водки, с которой я начал, была начата кем-то до меня, а лайм нарезан, поэтому тогда меня даже не смутил подобный вопрос. Если дать волю фантазии, то я не то что не могу выходить из бара, открывать холодильники или бутылки, не могу даже в туалет отлучиться! Нет, это какая-то срань господня, подумал я и решил, что лучше будет довериться своему голоду и здравому смыслу, то есть не ломать кассу, запертую на ключ, не вскрывать новые бутылки и новые пачки, не ломиться в двери или шкафы, если те на замке, а в остальном достаточно руководствоваться остатками моральных принципов. Ай да молодец, ай да сукин сын! Я тут же организовал себе роскошный фуршет из всего, что нашел в холодосе, — все равно ведь выбросят завтра, то есть сегодня вечером, — налил водку в пять бокалов и сварганил пять «шотов» (хах, ну, назовем это шотами): с яблочным соком и корицей, с томатным соком и перцем чили, с медом и сыпучей лимонной кислотой по краю стекла, с холодным кофе из банки, которую кто-то недопил и поставил в холодильник, и шоколадом и, наконец, с мартини, лимонным соком, колотым льдом и... Черт, оливок нигде не видно, ладно, пусть будет еще один лайм.
Что мне сразу понравилось в Эстер, так это то, что она тоже с первого же раза положила глаз на водку. Пусть она так делала, чтобы сохранить лицо, но выбор действительно самый надежный и вкусный. Чистая водка сама по себе прекрасна, однако и то великое множество коктейлей, которые можно организовать на ее основе, впечатляют. Ах, если бы я нашел шейкер и яйца, я бы приготовил коктейль с водкой и яичным ликером, но ингредиентов не было, а нужное оборудование было, видимо, в запертых шкафчиках, куда свежеобретенный здравый смысл велел мне не лезть. Что ж, я сделал все, что мог, теперь пора и уважить живот. Мне кажется, надо уметь смиряться с обстоятельствами, это может здорово сэкономить нервы. Эстер таким умением не обладает. Это еще один философский вопрос, наподобие закрытого и запертого: как суметь принять доступное будущее, если желаемое невозможно? На страницах романа была глубокая, как бархат, и волнующая, как вельвет, аналогия, вот, сейчас долистаю:
Я почувствовала, как жизнь моя простирает надо мной свои ветви, как смоковница из прочитанного рассказа.
С конца каждой ветви, подобно сочной смокве, свисало и подмигивало, маня, какое-нибудь лучезарное будущее. Одна смоква означала мужа, детей и полную чашу в доме, другая — судьбу знаменитого поэта, третья — карьеру университетского профессора, четвертая, по аналогии с Джей Си, превращала меня в Э Ги — выдающуюся издательницу и редактрису, пятая звала в Европу, и в Африку, и в Южную Америку, шестая отзывалась именами Константина, Сократа, Аттилы и еще доброго десятка других возлюбленных с непроизносимыми именами и непредставимыми профессиями, седьмая сулила мне звание олимпийской чемпионки по гребле, а выше на ветвях виднелись и другие плоды, ни названия, ни назначения которых мне пока не дано было угадать.
Я представила себе, как сижу под этой смоковницей, умирая от голода только потому, что не могу решиться, какую именно смокву сорвать. Мне хотелось сорвать их все сразу, но выбрать одну из них означало бы отказаться от всех остальных — и вот, пока я в колебании и нерешительности там сидела, плоды начали морщиться и чернеть и один за другим падать мне под ноги.Героине, кажется, 19? Съев несколько ломтей ветчины и выпив яблочный шот, я задумался. Было у меня что-то похожее лет в 17, черт, почти целую жизнь назад. Хотел бы я знать, сколько же лет писательнице, что она не дала никакого комментария этой жизненной перепутице и чересполосице? Впрочем, я взрослый мальчик, как любит говаривать и неизменно бесить меня мать, поэтому в силах оглянуться на прошлое и оценить, к чему приводит такое состояние. Чтобы подсластить пилюлю горьких воспоминаний, я выпил медовый шот и закусил его сыром. Эстер выбрала ничего не выбирать, она сложила лапки и стала тонуть… Только что у меня был большой соблазн додать «в жалости к себе», но это было бы ложью. Ее состояние больше похоже на балансирование внутри одноместного космического корабля, замершего на краю черной дыры: еще секунда, и он сорвется, и ты в ужасе цепенеешь, деревенеешь и боишься даже дышать, чтобы эта секунда никогда не минула, настолько пугает то будущее, которое тебя ждет. Что-то у меня под ложечкой засосало, как вспомнил это состояние. Я тогда посчитал, что избежать какого бы то ни было выбора невозможно, поэтому выбрал рухнуть с края дыры наружу, насладиться коротким, как вечность в аду, полетом и разбиться о реальную жизнь. Эстер, ну что ж, посмотрим, что выберет она. Выпьем же мартини с водкой и пожелаем девочке удачи.
Ну и раз я оторвался от чтения, надо еще немного прибраться. И пусть Кровавая Мэри составит мне компанию! Естественно, уже внутри меня.Уборка шла ни шатко ни валко, когда я снова почувствовал это чувство засасывающей пустоты внутри меня. Теперь это было действительно странно. Я не думал ни о чем конкретном, не ворошил больше старые травмы, не накручивал себя с новыми… Откуда же взялась пустота? Что со мной?
…
Прежде чем мы продолжим, хочу принести свои извинения за внезапную паузу. Подозреваю, я был предательски атакован томатным соком, но если избегать деталей, то по существу я отравился сам не знаю чем. Состояние премерзкое, буэ. Теперь я даже думаю, это хорошо, что я успел так мало съесть… Возможно, все же стоило воспринять запрет открывать закрытое более буквально? Ну, во всяком случае, после отдыха я навел чистоту даже там, где не планировал убирать, и сейчас я лежу маленькой комнатке на втором этаже, обнаруженной во время уборки за дверью-стенкой в самом углу зала. Помещеньице я сразу же осмотрел — спаленка с раскладным диваном и комодом и совмещенный санузел за стеной, — благо, дверь была открыта, а потому моя совесть чиста. Тогда я, еще не измученный коварными продуктами питания, отложил столь явное приглашение на потом. И потом, уже измученный, с бутылкой воды под мышкой дополз по лестницы до этой узкой, без единого окна комнаты. Почему-то это помещение, столь похожее на чуть просторный гроб, дарило чувство безопасности и покоя. Я навзничь лег на кожаный диван и только тогда вспомнил о книге, заткнутой за пояс. Я обнял бутылку, натянул плед и устроился с книгой поудобнее. Но не прочитал даже десяти страниц, как меня скрутил приступ хохота: героиня тоже траванулась на своей гламурной вечеринке, и я впервые подумал, что не так уж и хорош этот мир богемных тусовок, полный нарциссов и эгоцентриков, о котором мечтала Эстер. Думаю, и она это поняла. Но совпадение вышло занятным.
Довольно скоро девушка с расшатанной нервной системой и обесцененным мироощущением возвращается домой, и начинается вторая половина истории с погружением в мир человека, страдающего депрессивным расстройством. Это тяжело и неприятно, но так увлекательно, что я даже забыл на время об отравлении (пока живот снова не заболел). Было жалко себя, но еще сильнее было жаль героиню: я всего-то не мог выбраться из туалета и не мог смотреть на еду, она же не могла спать, есть, читать и писать — она не могла больше жить.
Я представил, как она заходит в море и плывет бесконечно вперед, без намерения когда-либо вернуться. Руки двигаются механически, как у куклы, и в ответ на движение рук работают ноги, продвигая тело вперед. В этом вся суть состояния. Скорее нежелание жить, чем желание умереть.Всегда отстраненная, всегда наблюдатель — жизни, смерти, чужой любви, нью-йоркских богемных вечеринок, мертвых младенцев под стеклянным колпаком, собственного погружения в пучины депрессии. Всегда достигатор и перфекционист. Ох уж эти девочки с синдромом отличницы, не знакомые с поражением и не готовые к нему, хрупкие стеклянные игрушки. Все должно быть так, как ей хочется, или никак. У нее даже фетиш и ОКР-ритуал есть, помогающий исправить мир, — горячая до кипятка ванна. Это еще и ритуал самонаказания, если Эстер сделала что-то неправильно. Будь я психиатром, я бы еще диагностировал ей нарциссическое расстройство, но не такое, в котором любуешься собственным отражением, а такое, в котором гордишься успехами и хочешь, чтобы все им завидовали. Поэтому показываешь другим людям только ту картинку, которая заставит их либо любить тебя, либо из зависти ненавидеть до смерти. И тут как раз подходящая почва для комплексов, когда например, внешность недотягивает до высоких стандартов (как было у Эстер), и когда успех оказывается пшиком, а человек понимает, что завидовать у него нечему, как было у Эстер. Жизнь рушится, ценности обесцениваются и начинается падение в бездну депрессии. А еще я бы диагностировал психоз, дереализацию, диссоциацию: после возвращения из большого города в старую прошлую жизнь девушка была морально истощена, она утратила связь с реальностью и даже с собственной личностью. Впрочем, в 19 она еще не сформировалась как личность, так, сырая заготовка, а не человек. Но она-то думала, что уже человек, что уже пожила и все повидала, и ей есть о чем поведать миру и все ее должны любить. Ее сломало то, что мир не таков, как ей бы хотелось.
Даже не так, думаю, отправной точкой ее депрессии стало то, что, приехав в Нью-Йорк, за всеми этими метаниями из гостиницы в офис, а потом на вечеринку и обратно, а также новыми знакомствами, роскошной едой, красивыми шмотками и гламурной жизнью модного журнала, где героиня числилась внештатным редактором, — за всей этой суетой она вдруг обнаружила, что потеряла себя и свои мечты. Вот когда она сломалась и домой вернулась уже исковерканной, не человеком, но игрушкой, похожей на человека и сунутой под стеклянный колпак с искусственным снегом, эдаким уродцем для всеобщего обозрения. Внутри, под стеклом, больше не было жизни, и Эстер могла только наблюдать, как жизнь проносится мимо, а до нее как сквозь вату иногда донослись ее звуки и долетали обжигающие любопытные взгляды. Точнее, Эстер, которая хотела писать стихи, публиковаться, учиться в Европе, ездить по всему миру, любить кого где и когда угодно, — эта Эстер исчезла, оставив после себя пустую уродливую оболочку, внутри которой пульсировала только одна мысль: как бы так умереть, чтобы с гарантией избавиться от страданий? Сама Эстер описывала это чуть иначе, сказав, что какое-то мерзкое чудище ушло, сбросив кожу, а она осталась этой самой кожей, освобожденной от чудища, но в то же время лишенной души, которую оно забрало с собой.Впрочем, признаюсь, это все мои домыслы. Представьте, как сильно я удивился, поняв, что в книге нет глубокого психологического анализа депрессии главной героини. Если так подумать, хоть кто-нибудь в романе хоть раз сказал, какой диагноз ей поставили? Сейчас мне кажется, что нет. Ни четких определений, ни завуалированных подсказок. Разбаловали меня современные книжки, что сказать. Сейчас у каждого второго писателя за плечами неоконченное второе высшее по психологии, вот читатели и борзеют. То ли дело было в начале шестидесятых, когда о самом существовании депрессии мало кто подозревал, а психологизм в литературе только набирал обороты. Тогда все было иначе, и книга написана иначе, чем могла быть написана сейчас, и в этом ее формалиновая прелесть, что сохраняет текст нетленным на долгие годы.
Так или иначе, после попытки суицида за Эстер берутся всерьез. Это больше невозможно игнорировать или скрывать.
Наступило безмолвие, вобравшее в себя шорох гальки, шум раковин и грохот всех кораблекрушений моей жизни. И затем, уже на обрыве сознания, безмолвие отворило мне свои врата, и, предаваясь его могучей приливной волне, я заснула.От душевной боли тогда еще не придумали таблеток лучше, чем застрелиться, повеситься или отравиться. Эстер считала, что все в мире лучше людей, этих кусков дерьма, набитых дерьмом, стихи лучше людей, и смерть лучше. Все бессмысленно и безнадежно. С одной стороны, я понимаю 19-летнюю героиню, но я не могу сказать, что проходил через то же, что и она. То же, да не то. Если у нее это в большей степени давление общества как на женщину, ограничения в выборе жизненного пути, накладываемые обществом на творческую личность, постоянные ложь и лицемерие людей, боль от самого факта жизни, то у меня это было что-то другое. В большей степени давило несовпадение внутреннего мира с внешним, в меньшей — общество. Меня скорее судьба ограничивала в выборе будущего из-за того, кем, где и когда я родился, а не общество. И то, под каким давлением находится женщина, которая не может свободно строить отношения, иметь множество связей, потому что боится забеременеть и еще больше боится общественного порицания, — мне все это трудно понять, хотя не то что бы я совсем с этим не знаком. Разница в опыте делает нас уникальными, но никто и никогда не сможет по-настоящему до конца понять другого. И все же мы продолжаем пытаться, разговаривая друг с другом, читая книги, учась на ошибках.
Но в мире Эстер больше ничего этого не было, ее мир скукожился до пределов собственного тела, как мой скукожился до размеров дивана, где меня и сейчас штормит. И это в депрессии страшнее всего — больше ничто тебе не подвластно: ни собственные мысли, ни собственное тело.После попытки Эстер покончить с собой сюжет — как и положено в художественном романе, — сделал очередной поворот, и мы с героиней попали в чуть расширившийся, но по-прежнему ограниченный мир психиатрических клиник. От описаний того, что творится в самых худших и в самых лучших лечебницах у меня бегут мурашки по коже и начинают шевелиться волосы. Лучше бы у меня была шкура потолще или хитиновый панцирь на худой конец, чтобы не чувствовать всех этих нюансов… Ага, и усики вместо щетины, чтоб не бриться каждый божий день. Но вернемся к нашему бедламу. Я не удивлен, что на пути к исцелению Эстер заработала себе несколько психотравм, но я прямо таки поражен тем фактом, что в мире до сих пор используют электрошоковую терапию! То есть электросудорожную, как это теперь называется. Как страшно жить! Хвала всем мертвым младенцам под стеклянными колпаками, что моя депрессия надуманная, а биполярное расстройство — всего лишь дань модным тенденциям. Хорошо, что я не болею чем-то эдаким, впрочем, еще не вечер.
Мне вспоминается один приятель, как-то сказавший: «Видимо, счастье для тебя — это что-то неподъемное…» И я понимаю, что, в общем-то, многое себе надумываю, сам себя накручиваю, сам себе мешаю быть счастливым. В моем случае это лишь вопрос силы воли. Но у Эстер все по-настоящему, она не могла излечиться от депрессии одним лишь усилием воли. Она говорила, что счастье оставило ее в 9 лет, когда умер отец. Может быть, тогда все и началось на самом деле?
А когда я в последний раз мог быть счастливым? Посмотрим-ка… Вот, 15 марта в 11:26. Был прекрасный солнечный день, снег почти растаял, дул мягкий ветер. Я помню, что снова вспомнил тогда те слова. Счастье не должно быть чем-то сложным, непосильным и неподъемным. Счастье — это когда ешь вкусную еду, перечитываешь любимую книгу или открываешь для себя чудо новой. Или когда омытое холодами весеннее солнце опаляет кожу. Я был счастлив, правда, недолго, но если бы сосредоточился, то мог бы продлить это чувство. Спрашивается, что мне мешало?На рассвете я дочитал книгу до конца. От долгого лежания и листания у меня свело судорогами руки, которые теперь больше походили на тараканьи клешни, чем на человеческие конечности. Но я был доволен проведенным временем. Даже непередаваемые очучения после отравления не могли этого испортить. Даже в конце книги Эстер не дала никакого рецепта, как вернуться к жизни. Сам финал у романа открытый: дверь, а за ней комиссия, которая решит, вылечилась ли девушка, но Эстер лишь берется за ручку, входит внутрь — и конец. Однако она жива, она надеется на лучшее и, мне кажется, она примирилась с реальностью, приняв тот факт, что в жизни могут быть удачи и неудачи, что одного определенного будущего не существует, что можно выбрать все, что угодно. Такие мрачные книги не имеют морального права заканчиваться трагедией — в них слишком много правды жизни, чтобы это можно было вынести без последствий.
И вот на обороте обложки я вижу краткую информацию о писательнице, породившей историю Эстер Гринвуд, и понимаю, что она умерла в тот же год, когда опубликовала книгу. И что роман считается автобиографическим. Интересно, почему она подарила Эстер если не счастливый, то хотя бы обнадеживающий финал, а себе — нет? Кажется, я был неправ, рассуждая о счастье. Кажется, Эстер Гринвуд так и не поняла, что это такое. Открытый финал подразумевает, что ты должен задаться вопросом: сумеет ли она найти счастье, если выйдет за эту дверь?
Что ж, может быть, и так. У каждого свой путь. Я собрал конечности в кучу, сфокусировался на двери и вышел из комнаты. Думаю, лестница волновалась за меня, но я справился со спуском. Зал радовал глаз чистотой. В холодильник я не решился заглянуть, чтобы меня снова не вывернуло. На столешнице, где я готовил вчера себе роскошный ужин, одиноко стояли грязные тарелки, стаканы и недопитый коктейль. Пить или не пить, вот в чем вопрос. Там были водка, кофе и шоколад — бодрящее начало дня. В поисках ответа я оглянулся на окно и ошалел: за окном валил такой густой снег, что мир исчез, обернувшись обманчиво теплой белой пустотой. Весна сломалась! Кажется, зря я тряс тот снежный шар… Но это подсказало единственно правильный вариант ответа, и я залпом выпил последний шот. Поставлю книгу на место, приберусь и отправлюсь-ка домой.
Закончив все дела, я поднимаюсь и иду на выход. Замешкавшись в середине зала, чтобы перевести дух, в окне я вижу издалека нашего взлохмаченного, каменнолицего бармена, который спокойно давал вчера на этом самом месте столь памятные наказы; сейчас он спешил ко мне с перекошенным лицом, преодолевая сопротивление белой пустоты. Забавное зрелище, я мог бы смотреть на него вечно. Наконец, я подхожу к двери и берусь за ручку. А это еще что за дела? Что за дела?
12413