Рецензия на книгу

• 

  Аноним6 января 2023 г.

  «Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия!» Юлий Цезарь

  "Помещик говорит слуге: «Молчать! Я не потерплю, чтоб ты мне отвечал!»

  Начальник департамента замечает, бледнея, чиновнику, делающему возражение: «Вы забываетесь, знаете ли вы, с кем вы говорите?»

  Государь «за мнения» посылает в Сибирь, за стихи морит в казематах — и все трое скорее готовы простить воровство и взятки, убийство и разбой, чем наглость человеческого достоинства и дерзость независимой речи."

  Александр Герцен

  Трогательная история жизни после которой Александр Герцен станет вашим лучшим другом! В Герцене есть то, что вызывает симпатию. Читаешь и видишь события, словно они происходят прямо сейчас. Вот вы клянётесь в верности с Николаем Огаревым, что посвятите всю жизнь к вящей пользе человечества! Вот его друг Михаил Бакунин, этот русский лев, рвёт и мечет громогласно тиранов. Их слышишь, к ним можно почти прикоснуться. И чем ближе к окончанию тем печальнее становится. Герцена нет и второго такого уже не будет. Он остался в бессмертии только на бумаге и в сердцах тех, кто прикоснулся к его словам. Подобный сердечный трепет возможно испытать лишь начитавшись Льва Николаевича Толстого.

  Прежде "рыцари и рейтеры жгли и резали, лили кровь, грабили, засекали вилланов, насиловали их дочерей... Потом наступили другие времена... Нравы еще смягчились, изменилась манера грабить, насиловать стали с платой, обирать — по принятым уставам."

  Александр Герцен с юных лет активно изучал диалектику по Гегелю вместе с Белинским, Грановским и Бакуниным. Также они жадно читали Прудона, Фейрбаха, зачитывались сохранившимися записками Робеспьера, Марата, Сен-Жюста, Гракха Бабёфа и Буонарроти. Это определило целый вектор их с Огаревым мировоззренческих взглядов. Но этим Герцен не ограничивался. Это всесторонний, широко развитый, не просто даровитый, но гениальный ум выводы которого не потеряли своей актуальности и для нас, современников. Кроме всесторонней начитанности и образованности Герцен был ещё и крайне харизматичной личностью. Джеймс Майер Ротшильд считал его "русским принцем крови", и оценив его дюжий ум помог ему обуздать Николая I. Гарибальди, Мацини, Орсини - лучшие сыны итальянского народа видели в Герцене чуть ли не единственного человека и друга которому можно безукоризненно доверять. На короткой ножке Герцен также дружил с Петром Чаадаевым. Некоторое время дружил с Пьер-Жозеф Прудоном. Знал и Александр фон Гумбольдта и много кого ещё. Лично участвовал в различных мероприятиях царской семьи в России. Всё богатство своих впечатлений и знакомств он вместил в эту работу, обогатив своими демократическими чаяниями.

  "Мысль преследовалась как дурное намерение и независимое слово — как оскорбление общественной нравственности. "

  Когда он попал во Францию Наполеона III, то увидел что она ничем в сущности не отличается от варварских порядков в Российской империи. Тот же произвол и наглость жандармов, та же эксплуатация человека человеком. То же насилие. Александр Герцен также участвовал в знаменитой "Весне народов" 1848 года горькие воспоминания о которых вы также здесь найдёте. Вот что пишет Герцен о Франции:

  "Страна, которая вынесла законы о подозрительных людях Эспинаса, дала свой залог. Надобно было испугать, показать, что полиция ни перед чем не остановится, надобно было сломить всякое понятие о праве, о человеческом достоинстве, надобно было несправедливостью поразить умы, приучить к ней и ею доказать свою власть. Очистив Париж от подозрительных людей, Эспинас приказал префектам в каждом департаменте открыть заговор, замешать в него не меньше десяти человек заявленных врагов империи, арестовать их и представить на распоряжение министра. Министр имел право ссылать в Кайенну, Ламбессу без следствия, без отчета и ответственности. Человек сосланный погибал, ни оправданья, ни протеста не могло и быть; он не был судим, могла быть одна монаршая милость."

  Много рассуждений об эстетике. Герцен обогатил свою память всеми наиболее яркими произведениями мировой культуры. Гете, Шиллер, Байрон одни из его любимых поэтов. Интересно что автор также с интересом и иронией следил за полемикой Маркса, Гейнцена и Руге. Удручающие стечения обстоятельств вынудили Маркса и Герцена относится друг к другу с подозрением, и это не способствовало их личной встрече, в которой вне всяких сомнений все разногласия бы их разрешились.

  Герцен был надломлен не только чудовищным поражением народов 1848 года, но также и тем что Георг Гервег - близкий друг, опорочил его жену, его честь и человеческое достоинство. Близкие друзья такие как Владимир Энгельсон и Николай Кетчер в разное время, но также возмутительно предали. Мать и ребёнок утонули на теплоходе. Александр Герцен говорит обо всех с теплотой и оправдывает, но нельзя не испытывать той же грусти что и автор в тех душещипательных главах. Всё это вместе не сломило гордый, свободолюбивый дух великого человека, но отняло много сил, которые могли быть потрачены на плодотворную работу. Почему об этом сказано? Потому как на определённом этапе свое жизни ему хотелось запереться в своём доме в Лондоне, и никого не пускать к себе. Тогда он и написал следующие отчаянные строки:

  "Мы знаем, как природа распоряжается с личностями: после, прежде, без жертв, на грудах трупов — ей все равно, она продолжает свое или так продолжает, что попало — десятки тысяч лет наносит какой-нибудь коралловый риф, всякую весну покидая смерти забежавшие ряды. Полипы умирают, не подозревая, что они служили прогрессу рифа. Чему-нибудь послужим и мы. Войти в будущее как элемент не значит еще, что будущее исполнит наши идеалы. Рим не исполнил ни Платонову республику, ни вообще греческий идеал. Средние века не были развитием Рима. Современная мысль западная войдет, воплотится в историю, будет иметь свое влияние и место, так, как тело наше войдет в состав травы, баранов, котлет, людей. Нам не нравится это бессмертие — что же с этим делать? Теперь я привык к этим мыслям, они уже не пугают меня. Но в конце 1849 года я был ошеломлен ими, и, несмотря на то что каждое событие, каждая встреча, каждое столкновение, лицо — наперерыв обрывали последние зеленые листья, я еще упрямо и судорожно искал выхода. Оттого-то я теперь и ценю так высоко мужественную мысль Байрона. Он видел, что выхода нет, и гордо высказал это. Я был несчастен и смущен, когда эти мысли начали посещать меня; я всячески хотел бежать от них... я стучался, как путник, потерявший дорогу, как нищий, во все двери, останавливал встречных и расспрашивал о дороге, но каждая встреча и каждое событие вели к одному результату — к смирению перед истиной, к самоотверженному принятию ее."

  Нельзя не привести два отрывка в котором Герцен с горечью говорит об идеологическом, его и Огарева разрыве со старыми и горячо любимыми друзьями-товарищами, с кружком Станкевича а именно с Тимофеем Грановским, Константином Аксаковым, Николаем Кетчером, Евгением Коршем:

  "Наука,— если только человек вверится ей без якоря,— непременно прибьет его своими волнами к седым утесам, о которые бились — от семи греческих мудрецов до Канта и Гегеля — все дерзавшие думать. Вместо простых объяснений, почти все пытались их обогнуть и только покрывали их новыми слоями символов и аллегорий, оттого-то и теперь они стоят так же грозно, а пловцы боятся ехать прямо и убедиться, что это вовсе не скалы, а один туман, фантастически освещенный. Шаг этот не легок, но я верил и в слиты и в волю наших друзей, им же не вновь приходилось искать фарватера, как Белинскому и мне. Долго бились мы с ним в беличьем колесе диалектических повторений и выпрыгнули наконец из него на свой страх. У них был наш пример перед глазами и Фейербах в руках. Долго не верил я, но наконец убедился, что если друзья наши не делят образа доказательств Редкина, то, в сущности, все же они с ним согласнее, чем со мной, и что, при всей независимости их мысли, еще есть истины, которые их пугают. Кроме Белинского, я расходился со всеми, с Грановским и Е. Коршем. Открытие это исполнило меня глубокой печалью; порог, за который они запнулись, однажды приведенный к слову, не мог больше подразумеваться. Споры вышли из внутренней необходимости снова прийти к одному уровню; для этого надобно было, так сказать, окликнуться, чтоб узнать, кто где. Прежде чем мы сами привели в ясность наш теоретический раздор, его заметило новое поколение, которое стояло несравненно ближе к моему воззрению. Молодежь не только в университете и Лицее сильно читала мои статьи о «Дилетантизме в науке» и «Письма об изучении природы», но и в духовных учебных заведениях."

  "Мы думали, что сладим, что дружба наша сдует разногласие, как пыль; но тон и смысл последних слов открывал между нами даль, которой мы не предполагали. Так вот она межа — предел и с тем вместе ценсура! Всю дорогу ни Огарев, ни я не говорили. Возвращаясь домой, мы грустно покачали головой и оба в один голос сказали: «Итак, видно, мы опять одни?»"

  Отдельного внимания заслуживают главы о Швейцарии, о простом народе что там живёт и о красотах природы которые поражают воображение. Ещё будучи под впечатлением Шиллеровского "Вильгельма Тилля", под впечатлением "Элоизы" Руссо и Байороном, он увидел эту пасторальную страну "демократических" кантонов и почти остался там жить навсегда. Однако вероломные силы реакции дотянулись и до праведных бюргеров в горах от которых ему пришлось бежать в презрении.

  Очень занимательно Герцен рассказал свои впечатления об печальной, дикой религии вотяков (это финны). Хорошо показана чудовищная, из поколение в поколение, придавленность человека природой и оттого религиозный дурман:

  "Все молитвы их сводятся на материальную просьбу о продолжении их рода, об урожае, о сохранении стада, и больше ничего. «Дай, Юмала, чтоб от одного барана родилось два, от одного зерна родилось пять, чтоб у моих детей были дети». В этой неуверенности в земной жизни и хлебе насущном есть что-то отжившее, подавленное, несчастное и печальное. Диавол (шайтан) почитается наравне с богом. Я видел сильный пожар в одном селе, в котором жители были перемешаны — русские и вотяки. Русские таскали вещи, кричали, хлопотали,— особенно между ними отличался целовальник. Пожар остановить было невозможно; но спасти кое-что было сначала легко. Вотяки собрались на небольшой холмик и плакали навзрыд, ничего не делая."

  "Былое и думы" попали в Библиотеку Всемирной Литературы в двух томах. Что значит 1382 страницы, а это не мало. Лучшие советские искусствоведы по праву и достоинству ставят эти мемуары в один ряд с самой передовой художественной мыслью человечества всех времён и народов.
  
  «Слышен глухой общий ропот, но где силы? Где противудействие? Тяжело, брат,— а выхода нет живому». (Тимофей Грановский)

  По степени воздействия и трогательности эти мемуары могут сравниться с Бабушкиным И. В. "Воспоминания (1893—1900 гг.)." Александр Герцен - это высший цвет русской интеллигенции получивший мало того что блестящее образование, но ещё и имеющий настоящий дар слова, гениальную способность видеть за формой содержание, овладевший диалектикой Гегеля и материализмом Фейрбаха. Богач который силой своей харизмы и светским лоском сдружился со всеми влиятельными людьми Европы, от Гарибальди до Ротшильда. Иван Бабушкин - рабочий которого закалила промышленность Иваново-Вознесенска. Безграмотный, задавленный нищетой, недосыпом и чудовищными условиями труда, он прошёл тот же невыносимый путь, что и "Мартин Иден" Джека Лондона, обучился грамоте и образовал себя сам жадностью впиваясь в гранит науки, каждую крупицу свободного времени посещая уроки в бесплатных кружках. Что же их объединяет? Они выковали себя сами, оставив далеко позади всех свои друзей, знакомых, общественное мнение, и в конечном итоге доказали, что были правы, в то самое время как филистерское большинство ошибалось. Они послужили делу эксплуатируемого народа. Владимир Ленин написал отдельное слово специально о каждом. Это великие герои отдавшие всю жизнь свою, по мере своих сил и возможностей искоренению эксплуатации человека человеком. После прочтения мемуаров и того и другого, вы не сможете не полюбить их. Их застывшая в книге мысль живёт и поныне, она будит сердца и пытливую мысль, учит тому, что значит быть человеком.

  Очень интересный комментарий Герцена рассказывающий нюансы о семье знаменитого декабриста:

  "Генерал-губернатор Западной Сибири Пестель, отец знаменитого Пестеля, казненного Николаем, был настоящий римский проконсул, да еще из самых яростных. Он завел открытый, систематический грабеж во всем крае, отрезанном его лазутчиками от России. Ни одно письмо не переходило границы нераспечатанное, и горе человеку, который осмелился бы написать что-нибудь о его управлении. Он купцов первой гильдии держал по году в тюрьме, в цепях, он их пытал. Чиновников посылал на границу Восточной Сибири и оставлял там года на два, на три."

  В целом "Былое и думы. Том 1" произведение ни на что не похожее. Остроумие, начитанность и гений Герцена поражает воображение. Богатство языка как у Льва Толстого. Мысль строго приземлённая, лишённая даже намёка на идеализм. Такой ум как Герцен впору мог бы тягаться с Фридрихом Энгельсом по высоте своих природных дарований и интересов.

  Есть некоторые отрывки из произведения, которые нельзя не привести:
  
  
  "...Без чтения нет настоящего образования, нет и не может быть ни вкуса, ни слога, ни многосторонней шири понимания; Гете и Шекспир равняются целому университету. Чтением человек переживает века, не так, как; в науке, где он берет последний очищенный труд, а как попутчик, вместе шагая и сбиваясь с дороги."

  
  "Русскому народу нечего бояться, ибо ничем уже не ухудшить несчастной его судьбы".

  
  "Личность создается средой и событиями, но и события осуществляются личностями и носят на себе их печать — тут взаимодействие."

  
  "Разум спокон века был недоступен или противен большинству. Для того чтоб разум мог понравиться, Анахарсис Клоц должен был одеть его в хорошенькую актрису, а ее раздеть донага. Действовать на людей можно только грезя их сны яснее, чем они сами грезят, а не доказывать им свои мысли так, как доказывают геометрические теоремы."

  
  Жалкие люди, люди-трава, люди-слизняки говорят, что не следует бранить эту шайку разбойников и негодяев, которые управляют нами.

  
  "Чудесам поверит своей детской душой крестьянин, бедный, обобранный дворянством, обворованный чиновничеством, обманутый освобождением, усталый от безвыходной работы, от безвыходной нищеты, — он поверит. Он слишком задавлен, слишком несчастен, чтобы не быть суеверным."

  
  "Конечно, человек, много испытавший, выносливее, но ведь это оттого, что душа его помята, ослаблена. Человек изнашивается и становится трусливее от перенесенного. Он теряет ту уверенность в завтрашнем дне, без которой ничего делать нельзя; он становится равнодушнее, потому что свыкается с страшными мыслями, наконец, он боится несчастий, то есть боится снова перечувствовать ряд щемящих страданий, ряд замираний сердца, которых память не разносится с тучами."

  
  "Беспощадная потребность разбудить человека является только тогда, когда он облекает свое безумие в полемическую форму или когда близость с ним так велика, что всякий диссонанс раздирает сердце и не дает покоя."
  
  
  Вино оглушает человека, дает возможность забыться, искусственно веселит, раздражает; это оглушение и раздражение тем больше нравятся, чем меньше человек развит и чем больше сведен на узкую, пустую жизнь. Как же не пить слуге, осужденному на вечную переднюю, на всегдашнюю бедность, на рабство, на продажу? Он пьет через край — когда может, потому что не может пить всякий день; это заметил лет пятнадцать тому назад Сенковский в «Библиотеке для чтения». В Италии и южной Франции нет пьяниц, оттого что много вина. Дикое пьянство английского работника объясняется точно так же. Эти люди сломились в безвыходной и неровной борьбе с голодом и нищетой; как они ни бились, они везде встречали свинцовый свод и суровый отпор, отбрасывавший их на мрачное дно общественной жизни и осуждавший на вечную работу без цели, снедавшую ум вместе с телом. Что же тут удивительного, что, пробыв шесть дней рычагом, колесом, пружиной, винтом,— человек дико вырывается в субботу вечером из каторги мануфактурной деятельности и в полчаса напивается пьян, тем больше, что его изнурение не много может вынести. Лучше бы и моралисты пили себе Irish или Scotch whisky да молчали бы, а то с их бесчеловечной филантропией они накличутся на страшные ответы."

  
  "Разница между дворянами и дворовыми так же мала, как между их названиями. Я ненавижу, особенно после бед 1848 года, демагогическую лесть толпе, но аристократическую клевету на народ ненавижу еще больше. Представляя слуг и рабов распутными зверями, плантаторы отводят глаза другим и заглушают крики совести в себе. Мы редко лучше черни, но выражаемся мягче, ловчее скрываем эгоизм и страсти; наши желания не так грубы и не так явны от легости удовлетворения, от привычки не сдерживаться, мы просто богаче, сытее и вследствие этого взыскательнее. Когда граф Альмавива исчислил севильскому цирюльнику качества, которые он требует от слуги, Фигаро заметил, вздыхая: «Если слуге надобно иметь все эти достоинства, много ли найдется господ, годных быть лакеями?»"

  ***
  Gut verloren — etwas verloren,
  Ehre verloren — viel verloren.
  Musst Ruhm gewinnen,
  Da werden die Leute sich anders besinnen.
  Mut verloren — alles verloren.
  Da war’s besser nicht geboren.

  Потерять имущество — потерять немного. Потерять честь — потерять много. Но завоюешь славу — и люди изменят свои мнения. Потерять мужество — все потерять. Тогда уж лучше было не родиться ( нем.) Иоганн Вольфганг фон Гёте

  ***
  "Вся нравственность свелась на то, что неимущий должен всеми средствами приобретать, а имущий—хранить и увеличивать свою собственность; флаг, который поднимают на рынке для открытия торга, стал хоругвию нового общества. Человек de facto сделался принадлежностью собственности; жизнь свелась на постоянную борьбу из-за денег. Политический вопрос с 1830 года делается исключительно вопросом мещанским, и вековая борьба высказывается страстями и влечениями господствующего состояния. Жизнь свелась на биржевую игру, все превратилось в меняльные лавочки и рынки — редакции журналов, избирательные собрания, камеры. Все партии и оттенки мало-помалу разделились в мире мещанском на два главные стана: с одной стороны, мещане-собственники, упорно отказывающиеся поступиться своими монополиями, с другой — неимущие мещане, которые хотят вырвать из их рук их достояние, но не имеют силы, то есть, с одной стороны, скупость, с другой — зависть."

  "Деньги — независимость, сила, оружие. А оружие никто не бросает во время войны, хотя бы оно и было неприятельское, даже ржавое."

  11

  444