Рецензия на книгу
Петербург
Андрей Белый
Аноним11 октября 2022 г.А над городом жёлтый дым, городу две тысячи лет (с)
...вот засяду, знаете, дома, буду пить бром и читать Апокалипсис
...в лакированном доме житейские грозы протекали бесшумно, тем не менее грозы житейские протекали здесь гибельно.
Петербург имеет не три измеренья - четыре; четвёртое - подчинено неизвестности и на картах не отмечено вовсе.И нашла вдруг такое вот у Андрея Белого: "Будь у меня время, деньги, бумага, чернила, перо - я бы создал творение редкое в истории литературы... Я - мастер огромных полотен, огромные плоскости нужны для кисти моей; многоэтажные стены дворцов мне могли бы отдать для моих титанических сюжетов. Не "Петербург" иль "Москва" - не "Россия" - а мир передо мною стоит... Как "Микель Анджель" я стою, говоря вам, читатели: Верьте, огромности тем, над которыми свесился я, превышают все смелости ваших фантазий о них. Дайте мне 5-6 лет только - вы будете мне благодарны впоследствии..."
Были у Вас, Борис Николаевич, и пять и шесть лет после первой публикации романа. Что же Вы сделали с ним через десять лет? Упростили, смягчили, ужали, урезали. То есть, десять лет Вам понадобилось на то, чтобы не меняя фабулы и сюжета, не меняя стилистики и ритмики романа, сократить его на треть? Ну, хозяин - барин, как известно. А по мне так первая версия самодостаточна вполне. Но вообще же я Вам не верю, при всём моём уважении. Мне кажется, что роман этот так и остался для Вас черновиком, из которого Вы так и не успели создать шедевра. Нет, Борис Николаевич, дорогой. Успели. С первого раза всё получилось. Это я Вам не как литературный критик, писатель или филолог говорю. Это я Вам говорю как читатель, а читатель никогда не ошибается, даже когда меняет мнение на диаметрально противоположное. Вот неправы Вы и неправы. А я права))
Что я нашла в Вашем романе? Помимо фабулы, сюжета и композиции (используем суконный язык ха-ха), всё то, чем приросло моё сердце к русской литературе, всех тек, кто эту литературу создал и прославил в веках, и Ваш стиль, Вашу подачу, Ваш метод, Ваше новаторство, и город, который у лучших писателей всегда - не фон, а персонаж. Знаете, Борис Николаевич, а и после Вас писатели не оставляют Петербург без внимания, и сейчас он живёт и дышит на их страницах, всё также кружит "мозговой игрой" своих обитателей))
Все, все, все озарилось теперь, когда через десять десятилетий Медный Гость пожаловал сам и сказал ему гулко:
– «Здравствуй, сынок!»
Только три шага: три треска рассевшихся бревен под ногами огромного гостя; металлическим задом своим гулко треснул по стулу из меди литой император; зеленеющий локоть его всею тяжестью меди повалился на дешевенький стол из-под складки плаща, колокольными, гудящими звуками; и рассеянно медленно снял с головы император свои медные лавры; и меднолавровый венок, грохоча, оборвался с чела.
И бряцая, и дзанкая, докрасна раскаленную трубочку повынимала из складок камзола многосотпудовая рука, и указывая глазами на трубочку, подмигнула на трубочку:
– «Petro Primo Catharina Secunda...»
Всунула в крепкие губы, и зеленый дымок распаявшейся меди закурился под месяцем.
Александр Иваныч, Евгений, впервые тут понял, что столетие он бежал понапрасну, что за ним громыхали удары без всякого гнева – по деревням, городам, по подъездам, по лестницам; он – прощенный извечно, а все бывшее совокупно с навстречу идущим – только призрачные прохожденья мытарств до архангеловой трубы.
Над Невой бежало огромное и багровое солнце за фабричные трубы: петербургские здания подернулись тончайшею дымкой и будто затаяли, обращаясь в легчайшие, аметистово-дымные кружева; а от стекол оконных прорезался всюду златопламенный отблеск; и от шпицев высоких зарубинился блеск. Все обычные тяжести – и уступы, и выступы – убежали в горящую пламенность: и подъезды с кариатидами, и карнизы кирпичных балконов.
Яростно закровавился рыже-красный Дворец; этот старый Дворец еще строил Растрелли; нежною голубою стеной встал тогда этот старый Дворец в белой стае колонн; бывало, с любованием оттуда открывала окошко на невские дали покойная императрица Елизавета Петровна. При императоре Александре Павловиче этот старый Дворец перекрашен был в бледно-желтую краску; при императоре Александре Николаевиче был Дворец перекрашен вторично: с той поры он стал рыжим, кровянея к закату.
В этот памятный вечер все пламенело, пламенел и Дворец; все же прочее, не вошедшее в пламень, отемнялось медлительно; отемнялась медлительно вереница линий и стен в то время, как там, на сиреневом погасающем небе, в облачках-перламутринках, разгорались томительно все какие-то искрометные светочи; разгорались медлительно какие-то легчайшие пламена.
Ты сказал бы, что зарело там прошлое.
Хмурился Летний сад.
Летние статуи поукрывались под досками; серые доски являли в длину свою поставленный гроб; и обстали гробы дорожки; в этих гробах приютились легкие нимфы и сатиры, чтобы снегом, дождем и морозом не изгрызал их зуб времени, потому что время точит на все железный свой зуб; а железный зуб равномерно изгложет и тело, и душу, даже самые камни.
Со времен стародавних этот сад опустел, посерел, поуменьшился; развалился грот, перестали брызгать фонтаны, летняя галерея рухнула и иссяк водопад; поуменьшился сад и присел за решеткой, за той самой решеткой, любоваться которой сюда собирались заморские гости из аглицких стран, в париках, зеленых кафтанах; и дымили они прокопченными трубками.
Сам Петр насадил этот сад, поливая из собственной лейки редкие древеса, медоносные калуферы, мяты; из Соликамска царь выписал сюда кедры, из Данцига – барбарис, а из Швеции – яблони; понастроил фонтанов, и разбитые брызги зеркал, будто легкая паутина, просквозили надолго здесь красным камзолом высочайших персон, завитыми их буклями, черными арапскими рожами и робронами дам; опираясь на граненую ручку черной с золотом трости, здесь седой кавалер подводил свою даму к бассейну; а в зеленых, кипучих водах от самого дна, фыркая, выставлялась черная морда тюленя; дама ахала, а седой кавалер улыбался шутливо и черному монстру протягивал свою трость.
Летний сад тогда простирался далече, отнимая простор у Марсова Поля для любезных царскому сердцу аллей, обсаженных и зеленицей, и таволгой (и его, видно, грыз беспощадный зуб времени); поднимали свои розоватые трубы огромные раковины индийских морей с ноздреватых камней сурового грота; и персона, сняв плюмажную шапку, любопытно прикладывалась к отверстию розоватой трубы: и оттуда слышался хаотический шум; в это время иные персоны распивали фруктовые воды пред таинственным гротом сим.
И в позднейшие времена, под фигурною позой Иреллевской статуи, простиравшей персты в вечереющий день, раздавались смехи, шёпоты, вздохи и блистали бурмитские зерна государыниных фрейлин. То бывало весной, в Духов день; вечерняя атмосфера густела; вдруг она сотрясалась от мощного, органного гласа, полетевшего из-под купы сладко дремлющих ильм: и оттуда вдруг ширился свет – потешный, зеленый; там, в зеленых огнях, ярко-красные егеря-музыканты, протянувши рога, мелодически оглашали окрестность, сотрясая зефир и жестоко волнуя душу, уязвленную глубоко: томный плач этих вверх воздетых рогов – ты не слышал?
Все то было, и теперь того нет; теперь хмуро так побежали дорожки Летнего сада; черная оголтелая стая кружила над крышею Петровского домика; непереносен был ее гвалт и тяжелое хлопанье растрепавшихся крыльев; черная, оголтелая стая вдруг низверглась на сучья.
Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту занеслись два передних копыта; и крепко внедрились в гранитную почву – два задних.
Хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня, как отделились от почвы иные из твоих безумных сынов, – хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня и повиснуть в воздухе без узды, чтобы низринуться после в водные хаосы? Или, может быть, хочешь ты броситься, разрывая туманы, чрез воздух, чтобы вместе с твоими сынами пропасть в облаках? Или, встав на дыбы, ты на долгие годы, Россия, задумалась перед грозной судьбою, сюда тебя бросившей, – среди этого мрачного севера, где и самый закат многочасен, где самое время попеременно кидается то в морозную ночь, то – в денное сияние? Или ты, испугавшись прыжка, вновь опустишь копыта, чтобы, фыркая, понести великого Всадника в глубину равнинных пространств из обманчивых стран?
...что-то такое неладное завелось у них в душах; тут ни - полиция, ни - произвол, ни - опасность, а какая-то душевная гнилость; можно ли, не очистившись, приступать к великому народному делу? Вспомнилось: "Со страхом Божиим и верою приступите". А они приступали без всякого страха. И - с верой ли? И так приступая, преступали какой-то душевный закон: становились преступниками, не в том смысле конечно... а - иначе. Всё же они преступали.P.S.: Прошу прощения за то, что ничего не сказала ни о романе. Не сочла нужным. Хотелось с автором пообщаться ;) Вообще, что толку, что заинтересую вас сюжетом, а продраться сквозь стиль вы не сможете? А коли будете готовы включиться в мозговые игры, использовать умище, получать удовольствие от сложности (многоречивости, повторов и рондо - ага, и такое есть, не всегда красит роман, но слов-то уже не выкинешь), то советую найти версию без ссылок и комментариев для ещё большего усложнения процесса, а заодно проверить себя на знание истории, литературы и топографии Петербурга.
9725