Рецензия на книгу
Цемент
Фёдор Гладков
Ken-Loach16 февраля 2022 г.А победим ли мы на хозяйственном фронте?
Роман «Цемент» был напечатан в 1925 году. «Цемент» явился первым большим произведением о героике хозяйственного строительства, созидательной силе социалистической революции, в котором по-новому был показан герой в его конкретном Деле, в его поступках, в героике и обыденности, небывалом размахе и богатстве его внутреннего мира.»
А.М.Горький сразу же оценил роман: «На мой взгляд, это очень значительная, очень хорошая книга. В ней впервые за время революции крепко взята и ярко освещена наиболее значительная тема современности — труд. До Вас этой темы никто еще не коснулся с такой силой. И так умно.»
В.В.Маяковский так отозвался:
«Что годится,
Чем гордиться?
Продают «Цемент»
со всех лотков.
Вы
такую книгу, что ли, цените?
Нет нигде цемента,
а Гладков
написал
благодарственный молебен о цементе.
Затыкаешь ноздри,
нос наморщишь
и идешь
верстой болотца длинненького.»Закончилась гражданская война, Глеб Чумалов возвращается из армии в свой родной городок со страстным желанием приступить к хозяйственному строительству. Его тут должны ждать жена Дарья и дочка Нюра. Глеб на это надеется: о нем не было никаких известий три года.
Даша его встретила как чужого. Она работает в женотделе, вся в делах. Дочка Нюрка – в детдоме.Глеб осматривается, везде какой-то разлад:
Напротив, через улочку, в каменном домике с открытыми окнами скандалил пьяный бондарь Савчук. Истерически визжала Мотя, его жинка.
Глеб прислушался и оживился. Он поднялся и пошел к Савчуковой квартире. В комнате было грязно и смрадно. На полу были разбросаны табуретки и одевка. Жестяной чайник дрябло лежал на боку. И всюду была рассыпана мука. Мотя лежала на мешке с картошкой и прижимала его к груди, а Савчук, в разорванной рубашке, лохматый, рычал и колотил Мотю и кулаками и босыми ногами.В прошлом Глеб работал на заводе, был рабочим слесарного цеха. Теперь он видит свой родной завод и думает: «— До чего же довели, окаянные!.. Расстрелять мало мерзавцев… Не завод, а гроб…» Разруха.
Но вот Глеб попадает в машинное отделение и удивляется: как тут все ухожено. Это постарался, вероятно, на одном лишь энтузиазме друг детства – Брынза.
Глеб ласково гладил блестящие части машин и поглядывал на Брынзу с пытливым удивлением и надеждой.
— До чего же у тебя, друг, живая организация — уходить неохота! И до чего же опаршивел завод… и до чего же люди опаршивели!.. На кой черт торчишь ты здесь, если завод — пустой сарай, а рабочие — бродяги и шкурники?..Вообще в романе очень много странных фамилий, такое ощущение, что Гладков стремился писать очень оригинально:
Чумалов, Жидкий, Мехова, Жук, Лухава, Громада, Лошак, Ивагин, Брынза, Пепло, Борщий, Бадьин, Шрамм, Салтанов, Губатый, Суксин, продкомиссар Хапко. Лишь было несколько фамилий привычно звучащие.Глеб приходит регистрироваться в завком, там тоже видит разруху:
…вы свои башки растеряли и из рабочих сделались шкурниками. Меня не возьмешь голыми руками. Пожалуйста, горланьте, клеймите брюхом — мне не обидно: я еще вас не объел… Но мне стыдно от такого разложения у вас. Это — хуже предательства. Вы очумели, товарищи… Ну, вот пришел я… Куда пришел? К себе. Думаете, бездельничать буду, как вы? Нет-с. Драться, не щадя сил. Вы думали, я подох? Нет-с, воевал и буду воевать… Партия и армия приказали мне: иди на свой завод и бейся за социализм, как и на фронте…В семье тоже разлад, не получается найти к жене подход:
Когда он бросался к ней, взбешенный страстью, она рассудительно и сердито приказывала:
— А ну, подожди!.. Стой-ка! Одну минутку!
И эти холодные слова отшибали его, как пощечины. А она оскорбленно упрекала его:
— Ты во мне, Глеб, и человека не видишь. Почему ты не чувствуешь во мне товарища? Я, Глеб, узнала кое-что хорошее и новое. Я уж не только баба… Пойми это… Я человека в себе после тебя нашла и оценить сумела… Трудно было… дорого стоило… а вот гордость эту мою никто не сломит… даже ты, Глебушка…
Он свирепел и грубо обрывал ее:
— Мне сейчас баба нужнее, чем человек… Есть у меня Дашка или нет?.. Имею я право на жену или я стал дураком? На кой черт мне твои рассуждения!..
Она отталкивала его и, сдвигая брови, упрямо говорила:
— Какая же это любовь, Глеб, ежели ты не понимаешь меня? Я так не могу… Так просто, как прежде, я не хочу жить… И подчиняться просто, по-бабьи, не в моем характере…
И уходила от него, чужая и неприступная.
Она сняла повязку и бросила се на стол. Стриженые волосы рассыпались, и каштановые косицы упали на глаза. Стала она похожа на мальчишку. А смотрела она на Глеба как-то сверху вниз, с умной снисходительностью, и улыбалась.
— Ну, хорошо, Даша. А если я завтра пойду в детдом к приведу Нюрку домой? Что ты на это скажешь?
— Пожалуйста, Глеб. Ты — отец. Ухаживать я за ней не могу — некогда. А если хочешь быть нянькой — сиди с ней. Буду очень рада.
— Но ведь ты же — мать, С каких это пор ты превратилась в кукушку? Бросила ребенка черт его знает куда, а сама носишься высунув язык…
— Я — партийка, Глеб. Не забывай этого.И вот Глеб с Дашей пошли в Детский дом имени Крупской проведать дочь. Там обстановка не лучше, чем везде: «лица их издали казались мертвенно-исхудалыми». «С веранды увидел Глеб детишек, которые рыскали в кустарниках, в чаще чахлых деревьев. Кучками барахтались в земле — рылись жадно, торопливо, по-воровски, с оглядкой. Копают, копают — рвут друг у друга добычу. А вон там, у забора, детишки копошатся в навозе.» Упоминаются тут же «земляные работы».
Интересен диалог с заведующей:
— Ваша Нюрочка — славная девочка…
Это сказала заведующая, юркая мышка, пестренькая, в искорках, ускользающая, с золотыми зубами.
Даша смотрела мимо нес, и лицо ее опять стало сурово я жестко.
— Что — Нюрочка… Здесь все — одинаковые. Все должны быть славные…
— Да, конечно, конечно!.. Мы делаем все для пролетарских детей… Теперь пролетарские дети должны быть центром нашего внимания. Советская власть так много заботится…
У Глеба заскрежетало в челюстях.
«Брешет. Надо обследовать, какой здесь элемент».
А потом полились жалобы, жалобы, жалобы…
И на жалобы Даша тоже отвечала строго и неприветливо (такого голоса раньше не слышал Глеб):
— Не плачьте, пожалуйста, товарищ завдомом! Вы покажите дело, а не плачьте. Плакать — это еще не суть важное…
— Ну, конечно, конечно же, товарищ Чумалова!.. С вами так хорошо и весело работать!..
Даша ходила по всем закоулкам, нюхала, задавала вопросы, Не утерпела — толкнулась и в комнаты персонала.
— Вот это та-ак… Почему же стулья, кресла, диваны в этих чуланах? Тут и цветочки, и картины, и статуи… и всякое такое… Я же говорила: нельзя отнимать у детей… Это — безобразие!.. Разве им плохо подчас поваляться на диванах и на коврах? Так нельзя!..
— Видите ли, товарищ Чумалова… вы правы, конечно… Но воспитательская практика… Это — вредно: развивается лень… всякая пыль и зараза…
В глазах заведующей дрожали иголки, а Даша, не глядя на нее, говорила тем же голосом, с красными пятнами на щеках:
— А наплевать мне на вашу практику! Наши дети жили по-свински… А сейчас — побольше им света, воздуха… и мягкую мебель и картины… Все надо дать им, что можем… Обставить, украсить клуб… Им надо есть, играть, любоваться природой. Нам — ничего, а им — все: зарежь, удуши себя, а дай!.. А чтобы не ленился персонал, надо загнать его в драные чуланы… Вы мне, пожалуйста, не заливайте глаза, товарищ завдомом: я понимаю, кроме вашей практики, и кое-что другое…Нюра останется в Детском доме. Она будет чахнуть, и потом умрет.
Глеба назначают секретарем заводской ячейки. Главная задача Глеба – запустить завод. Он будет бороться с бюрократией, простит своего давнего личного врага (старый инженер, который сдал его в прошлом «белым»), специалистов не хватает – общее дело превыше всего.
Глеб целые дни проводил в заводоуправлении. Спецы, давно уже присланные из совнархоза, все еще не изучили сложной системы хозяйства. Все они были прилизаны и бледны от опрятности, все — бритые по-английски, А что они делали за своими дубовыми бюро, почему говорили в полуголос и полушепот — трудно было понять. Они оглядывали Глеба (так его оглядывали и в совнархозе), а на его вопросы отвечали странными словами, сквозь дым папиросы. Глеб не понимал их, а слышал отчетливо только одно слово, которое возненавидел давно: промбюро.
На ячейке по его докладу решили: потребовать подробный доклад заводоуправления на общем собрании рабочих. Сам же Глеб до изнурения изучал положение дел — взвалил на себя добровольную каторгу — разобраться в цифрах, в нарядах и планах. Он обалдел в первые дни, и работа пропала впустую — ничего не понял в мусоре цифр и таблиц. На вопросы учтиво отвечали бритые спецы, умело скрывая насмешку и презрение вприщурку. И с этими бритыми спецами Глеб сам был учтив, сам говорил в полуголос и в полушепот и задавал дурацкие вопросы, которые вызывали у них улыбку, а другие вопросы, над которыми думал по ночам, тревожили спецов, ставили их в тупик, и они отвечали только одно:
— Промбюро… Совнархоз… Главцемент…Начальство по ночам пьянствует. «Иногда они засиживались до рассвета, а что они делали в комнате Шрамма — никто не знал, только по утрам уборщицы Дома Советов видели бутылки под столом, выметали шкурки от колбас и коробки от консервов, и утренний воздух комнаты смердил окурками и дрожжами.»
Несколько ночей подряд повадился дежурить у дверей человек кавказского типа – Цхеладзе. Когда-то он храбро партизанил, а теперь, босой, в зашарпанной гимнастёрке он подслушивает у дверей. Когда он слышит приближающиеся шаги из глубины комнаты, он отходит от двери. Обычно какой-нибудь разомлевший человек выходит из комнаты в уборную и его почему-то не замечает. А однажды открыл дверь и поймал его продкомиссар, не зря - фамилия Хапко. Хотя, подозреваю, что он ее оправдывает немного в другом смысле. Хапко поднял шум, но вышел предисполком и всё разрулил:
— Товарищ Цхеладзе, иди домой. Завтра ты получишь командировку в дом отдыха. Тебе надо немного подбодриться. Ты видишь: я не делаю секрета из своих поступков, и тебе нет надобности устраивать наблюдение за товарищами. На этот счет у нас дело поставлено превосходно, и кустарничать нечего. Иди! Видишь, я не скрываю от тебя: согрешили.Цхеладзе, вероятно, собирал информацию по собственной инициативе? Не сказано, зачем он шпионил. Вообще, в романе очень много недосказанности. Много вопросов остаётся. Ну ладно, Цхеладзе, впрочем, производит впечатление тронутого умом. Он ещё раз появится: когда его исключат из партии, он публично пустит себе пулю в лоб.
Достаточно уделено места в романе о чистке из партии. Тут опять всё из рук вон плохо:
— Врешь, Жидкий, ты сам боишься этой чистки. И я боюсь. Ничего не боюсь, а этого боюсь. Очень вероятно, что Сергей будет исключен. Где у тебя сила помешать этому?..
Жидкий раздраженно выпрямился.
— Он не будет исключен. Почему — не ты, не я, а он? По каким признакам? Интеллигент?.. Это — ерунда… Это — не мотив… У нас есть возможности к протесту, если бы это случилось. Работы комиссии идут безобразно — исключают по ничтожным мотивам. За эту неделю исключено уже до сорока процентов ответработников и почти такой же процент рядовых членов. Вот, например, Жук… рабочий… А мотив: склочник и деклассированный элемент…Итак, наступил день чистки. «Члены комиссии были из других организаций. Двое в солдатских шинелях и картузах. Третий — портовый рабочий, похожий на татарина, партизан.»
Глеб был четвертым в составе комиссии.— Товарищ Громада… ваша автобиография?
— Моя ахтобиография такая, товарищ… Как рабочий пролетарий с малых лет, но как нас великолепно экплуатировали капиталисты, дискутировать тут нечего…
— Когда вступили в партию?
— При советском режиме, так что по учету время — год.
— А почему не вступал раньше?
— А какой шкет идет в объявку мастером преждевременно?.. Вы, товарищ, заводским не были шкетом? Пройдет шкет выволочу в три этажа и так и дале… ну, и научится жарить.
— Я спрашиваю: почему поздно вступил в партию?
— Так я ж и доказываю: как есть наш враг — несознательность… и так и дале… но в Рекапе вступил скоровременно… зря не дискустировал…
— В красно-зеленых не был?
— Быть не был, товарищ, но с горами дело имел. За горами не был, а в горы братву и белых солдат уснащал… и так и дале… Мы с Дашей вместях винты нарезали…
— Значит, в красно-зеленых не был. Предпочитал сидеть дома и ждать погоды…— Можете идти… Кто хочет сделать какое-нибудь заявление насчет товарища Громады?
— Громада?.. Хо, Громада — козырь!.. Громада себя не жалеет… Совсем подыхает, а закручивает активно…Что значит «Мы с Дашей вместях винты нарезали…», я не понял. Но из контекста известно, что Даша тайно сотрудничала с красными, значит, вероятно, имеются ввиду совместные действия в пользу красных.
Следующий кандидат:
— Товарищ Сергей Ивагин!
Встал. Шаг, два, три… Остановился. Так просто и тревожно… Говорилось само собою. Слышал свой голос, а видел чужой нос, твердый, как клюв.
— Скажите, тот полковник, который недавно расстрелян, — ваш брат? Вы с ним часто виделись до его расстрела?
— Два раза; один раз у постели умирающей матери, а другой — когда мы вместе с товарищем Чумаловым схватили его как сигнальщика.
— Почему же вы не постарались помочь арестовать его после первого вашего свидания?
— Очевидно, не было повода.
— Почему вы не ушли из города в восемнадцатом году вместе с Красной Армией, а остались у белых? Разве вы были гарантированы от расстрела?
— Нет, какая же гарантия? Я в бегстве не видел особого смысла. И здесь можно было работать.
— Так. Вы тогда ведь не были коммунистом? Ну, тогда понятно.
— Что понятно? Какой смысл в этом вашем «понятно»?
— Товарищ, я не обязан отвечать на вопросы. Мы не устраиваем дискуссий. Вы — свободны.И этот вычищен.
В конце романа происходят следующие события:
Конец октября обрушился событиями.
Ночью 28-го был арестован Шраммпою немедленно отправлен в краевой центр. В эту же ночь были произведены аресты среди спецов совнархоза и заводоуправления. А 30-го партийцы взбудоражились: Жидкий отзывался в распоряжение краевого бюро ЦК, Бадьин назначался краевым предсовнаркомом, предчека Чибис перебрасывался куда-то далеко в Сибирь.Шрамм, явно, был врагом социализма (заслужил); Жидкий, кажется, - положительный персонаж; Бадьин – очень хитрый, лавировал между Шраммом и Глебом, бабник (об этом было известно многим), (повезло прохвосту); предчека Чибис – очень странный персонаж, отправлен «далеко в Сибирь» - не знаю, наказание, или, наоборот, там более серьезные дела? Много непонятного у Гладкова!
Заканчивается произведение торжественным митингом и пуском завода.
Чтение сего романа для меня был сродни купания в болотце. Всё, что там происходит, оставляет неприятное послевкусие. Учитывая, то, что это первое художественное произведение о революционных свершениях, напрашивается вопрос: зачем этот новый мир показывать так непривлекательно? Здесь, безусловно, есть и правда, но в целом – это не типичная история в масштабах страны.
Ещё хотелось бы коснуться «оригинального стиля» Гладкова:
И море за заводом струилось миражами от мыса к мысу. От города, с той стороны залива, и от завода в бухту тетивою натягивались два мола с маяками на концах. И видно, как к заводу и пристаням необъятно струились полукружия зыби и раскладывались у берегов снежными бурунами.
Глеб шел по тропе, смотрел вниз, на завод, слушал низинную застоявшуюся тишину, со сверчковым переливом ручейков, и чувствовал, что он стал тяжелым, покрытым каменной пылью.
И очень далеко, в лощине, разрезая каменные отвалы и заросли молодого леса, стекающего с гор, вползал на подъем красной гусеницей товарный поезд: четко чеканились маленькие кубики с черными квадратами дверей и играли спицами колеса.
Под парапетом жирным потоком льется пунцовое полотнище, и огромные белые буквы горят весенними цветами:
МЫ ПОБЕДИЛИ НА ФРОНТАХ ГРАЖДАНСКОЙ ВОИНЫ — МЫ ПОБЕДИМ И НА ХОЗЯЙСТВЕННОМ ФРОНТЕ.И ещё ужасно раздражали подобные словечки:
Из-за горы бездымные верхушки труб прозрачно ХРУСТАЛИЛИСЬ пустыми стаканами.
Каменоломни радужными террасами СТУПЕНИЛИСЬ вниз, в ущелья, и исчезали в буйных зарослях молодого леса.
Воздух ВОДОПАДНО ревет в обметанной пылью воронке, плещется косматым вихрем, толкает и ВСАСЫВАЕТ В ТРУБЯЩЕЕ жерло.
А Лизавета только один раз ТОЛКНУЛА ВЗГЛЯДОМ Глеба, а потом больше его не замечала.
САРАЙНО пластались лабазы вплоть до вокзала, и далеко, на упорах предгорья, древними башнями глядели омшелые вышки элеватора.
Потухло электричество на заводе и в казармах, задохнулись от пыли гудки — тишина и БЕСТРУДЬЕ заклохтало, захрюкало деревенской идиллией.
И уже не было в нем обычной тяжести и властного бесстрастия: был он строен, кряжист, с упругими мускулами и упрямым ПОСТАВОМ головы.
Стальные канаты ПАУТИННО наматывались и разматывались на желобах ободий.
Глеб растрогался. Даша взяла его за руку, КИСТЬ В КИСТЬ, и молча пошла рядом.
По ступенькам поднялись на широкую бетонную площадку. Она была ровная и КОЛОКОЛЬНОЗВОННАЯ.
— Иван Арсеньич!.. Иван Арсеньич!.. Я так рада… Сергей Иваныч!.. Я так рада!
И КРЫЛАТО подбежала к старику. Взяла его под руку и пошла вместе с ним, как дочь, с СЛЕЗНЫМ СИЯНИЕМ в лице.Горы, мерцающие медью в изломах, в фиолетовой мгле, КОЛЫБЕЛЬНО качаются — плавают в море.
Сразу подошел к умывальнику и мылся недолго, но обильно. С полотенцем в руках стал у окна (окно было открыто всю ночь). В комнате было холодно, и от этого было бодро и УПРУГО на душе.
Зачем выдумывать какой-то новый язык в русской литературе? Есть же высочайшие образцы, стремись к ним! А это, как минимум, есть извращение!
Содержит спойлеры131,1K
