Рецензия на книгу
Условно пригодные
Питер Хёг
Аноним23 января 2013 г.Will the birds they put in cages
Ever ride upon the wind?
Will the children life outrages
Ever learn to love again?
из мюзикла "Нотр-Дам де Пари"
– Мы возьмем корабль,- сказал я, - достаточно большой, чтобы на нем можно было жить, и поплывем на юг, где становится теплее. На корабле невозможно никого исключить, у тебя всегда есть право быть там, где ты есть, и все всегда вместе. По вечерам мы можем сидеть и слушать, как плещется вода. Когда мне исполнится двадцать один год, мы тебя усыновим.
<...> Я так и представлял себе: семья соберется вместе. Именно вот так.Даже не знаю, стоит ли писать это как рецензию, а не как историю. Может быть, здесь слишком много личного, а не объективного. И всё-таки пусть будет. Раньше было только в дневнике, теперь и здесь.
От этой книги мне до сих пор странно.
Первое - от того, насколько эта книга отличается от другой книги того же автора, от "Смиллы", которая, кажется, очень известна и которую очень хвалят. Я не знаю, что со мной не так, но "Смилла" мне не понравилась. То есть - не пробрала как-то, не моё совсем-совсем. И вообще. А эта книга попалась не то чтобы случайно, но в числе многих, и даже не помню, чем заинтересовала. И... Не отпускает. Понимаю, что - после неё взялась за сказку, и она не читается. А все воспоминания вертятся вокруг только что прочитанного. Куски какие-то в памяти всплывают, фразы, персонажи. Такое чувство, будто не дочитала. Будто всё ещё там, и сюжет не закончился. Книга о времени, и именно от неё возникло ощущение, что она бесконечна. Очень необычное. Совсем, совсем не чувствую завершения, и это очень трудно объяснить.
Впрочем, нет, книга не о времени. Здесь вторая странность, она заключается в том, что я просто не представляю, кем должен быть автор и как надо писать, чтобы от темы и от описанных событий мне не хотелось корчиться на полу и кидаться на стены. Потому что всё это... Загубленное детство, равнодушные взрослые, даже - самое для меня болезненное - страх наказания, страх унижения... Я не понимаю, как я вообще читала, не говоря уж о том, как теперь эта бесконечность повествования не ввергает меня в ужас. Может, из-за стиля...
Стиль - очень узнаваемый. Ни с чем не спутаешь. Такой... Скуповатый вроде бы. Отстранённость, но не холодность. Не "газетная" отстранённость, а спокойная, такая, будто случившееся было с рассказывающим, но сотни лет назад. А самому ему - больше тысячи. И опять - время... И отступления - не лирические, а "научные", как справка об историческом периоде, одном из многих, что видел рассказчик за всю свою тысячелетнюю жизнь. Так, чтобы ввести в курс дела, дать представление. С основной историей они перекликаются именно так. Такие были и в "Смилле", но... Не могу пока понять разницы. Может быть, дело просто в том, что тема времени оказалась для меня интереснее, чем жизнь инуитов. Я не знаю.
И - да, имена... Читая "Смиллу", я постоянно обращала внимание, что героиня называет одного человека просто "механик". Всю книгу, прекрасно при этом зная, как его зовут. Даже когда он стал ей близок, даже когда был одним из ключевых персонажей вообще, он всё равно остался "механиком". Точно так же и здесь были "женщина" и "ребёнок". Их имена уже не назывались вообще. И они уже, наверное, гораздо больше были образами, почти собирательными... и при этом - разными. С "женщиной" казалось, что она не так важна. Что она - часть жизни ребёнка, и поэтому - и героя тоже, хотя часть неотъемлемая. А "ребёнок"...
Наверное, до этого момента я до конца не понимал, что она человек. Я думал, что она скорее нечто сверхценное, что можно защищать так, как никто тебя самого никогда не защищал.
Теперь я понял, что она в каком-то смысле похожа на меня. Гораздо более чистая и благородная, но все же в чем-то такая, как и я сам.
И тут появилась мысль, что я, может быть, все-таки могу ей пригодиться, что я все-таки смогу стать ей ближе.
Я увидел, какой Август маленький, как тот ребенок, который появится у меня позднее, хотя он тогда и был старше. В это мгновение они оба слились в одно целое, он и ребенок, и с тех пор стало невозможно их полностью разделить.
Я протянул руку над столом и погладил его по голове, он позволил мне это сделать, под моей рукой его волосы стали теплыми и совсем мягкими. Скоро он заснул.И не хочется пересказывать своими словами.
Вообще, главный герой... Он удивительный - как-то так. Он, конечно, безумен. В этом никаких сомнений нет - точнее, в том, что любой "нормальный" человек назвал бы его "безумным". У него совершенно иное восприятие мира. Ни разу не детское, как будто он - действительно тысячелетняя душа. И в то же время - душа искалеченная, болит - в каждой фразе, в каждом слове. Не так болит, будто только что резали по живому, а похоже на заживающую рану. Или на ушибы по всему телу - вроде бы не сильные, но отдающиеся напоминанием при прикосновении к чему угодно.
Оказавшись перед ними, я словно лишился кожи, мне нечем было прикрыться. Я чувствовал каждое изменение тона и направление их взгляда, я ощущал их торопливость, вежливость, рассеянность и непонимание. Они забыли обо мне через пять минут после того, как я ушел,- я запомнил их на всю жизнь.
Переступив порог школы, я сразу же превратился в того ребенка, которым был двадцать два года назад, и именно в этом обличии я и встречался со взрослыми.
Они были защищены. Время обернуло вокруг них оболочку. Они шутили и торопились, а наша встреча не оставила в их памяти никакого следа.
Так было тогда, когда я учился в школе Билл, так обстоит дело и сейчас, так будет всегда. Вокруг взрослых обернулось время, со своей торопливостью, своим отвращением, своими амбициями, своей горечью и своими далеко идущими целями. Они уже больше нас не видят, а то, что они увидят, они через пять минут забывают.
А у нас, у нас нет кожи. И мы помним их до скончания века.
Так было в школе. Мы помнили каждое выражение лица, каждую насмешку и каждую похвалу, каждое небрежное замечание, каждое выражение силы и слабости. Для них мы были буднями, для нас они существовали вне времени и казались подавляюще всевластными космическими существами.
Вот о чем я подумал: когда чувствуешь боль и начинаешь думать, что возникающее здесь, в лаборатории, никому не нужно, то на это можно возразить, что ведь это, наверное, единственная возможность рассказать о том, как ты тогда чувствовал мир.Сейчас, когда я уже думаю о главном герое, я начинаю понимать, почему эта книга не мучила меня так, как должна была. То есть... Нет, это не плохая характеристика, хотя, наверное, многие подумают обратное. Что книга о детях, которых мучают, не защищают, не спасают, обязана оставлять ощущение, будто с читающего самого сняли кожу. Однако я ведь знаю и так, что такое бывает и такое - страшно. И для меня лучше такая история, как здесь. Лучше рассказанная так и позволяющая задуматься, нежели иная, оставляющая только желание кричать. От которой мысли теряют ясность. А здесь...
Нет, он на самом деле удивительный. Безумец - из тех, что, как в новом фильме про Алису, "всех умнее". И книга тоже... Такая. Обычно, когда затрагивают такие темы, пишут резко, нарочито грубо. Не оставляя ничего светлого, чистого, выволакивая наружу всю грязь и этим подводя к мысли, что ломаются все. Все черствеют, если на них давить, все становятся резкими и циничными, и это нормально, и иного не бывает. А тут, несмотря на всю эту болезненную беззащитность, нет ощущения, что герой сломался совсем. Нет, правда, и такого чувства, которое было бы здесь кощунственным - нет впечатления, что "всё, что нас не убивает, всё-такое-ненавижу-эту фразу", нет фальшивого ощущения, что "испытания закалили". Это было бы диким здесь.
А есть... Он сам об этом говорит. Что он однажды познал любовь, и с тех пор никогда не сдавался окончательно. Есть его воспоминания - мелочи, но самое дорогое - где его защищали. Есть крохи тепла. Есть - что он остался ребёнком... Да, ребёнком без кожи. Очень уязвимым, почти комком нервов. И всё же - это желание дать другому ребёнку то, чего не получал сам... желание защитить, спасти... Об этом страшно говорить, потому что слишком хорошо это знаю. Желание защитить настолько сильное, что тебя самого оно вообще лишает последней оболочки.
Я сидел в темноте и смотрел на них обоих – на ребенка и женщину. И тогда мое чувство стало слишком большим. Это не горе и не радость, это тяжесть и боль от сознания того, что тебя ввели в их жизнь и что если тебя разлучат с ними – это приведет к твоему уничтожению.
Тогда я стал молиться. Не кому-нибудь конкретно: Бог и Иисус на всю жизнь заняли слишком близкое к Билю место,- я обращался во вселенную, туда, где создаются великие планы, в том числе и те, что управляли школой Биля и нашей жизнью в ней. Я молился о том, чтобы мы были живы. Или чтобы во всяком случае женщина и ребенок были живы.Я не знаю, как могу сама это понять, ведь у меня никогда не было в жизни ничего такого страшного. И всё-таки ощущения странно и страшно знакомые, как воспоминания из прошлых жизней. И чувство, что готов уже ко всему. И теперь, и изначально был. Человек, переживший всё, человек, осознающий все свои травмы, все свои увечья и даже, наверное, понимающий, что это осознание - ключ к избавлению, но всё-таки не умеющий излечиться. Не то что "излечиться до конца", а вообще излечить хоть что-то.
А вообще - страшная ведь вещь, на самом деле. И при этом очень правильная. Как будто только так о подобном и можно писать и вообще рассуждать.
Иногда мне кажется, что так можно пересказывать только пережитое или почти пережитое, и мне немного страшно думать, что эта книга в какой-то степени может быть автобиографична. Говорят, никто ничего не знает, и всё же вряд ли это полностью настоящее - едва ли можно быть настолько откровенным... Или можно? Собственное имя не употребляют случайно. А главного героя зовут так же, как и автора.
Да, книга страшная. И всё равно - правильная.1037