Рецензия на книгу

• 

  Аноним17 июня 2021 г.

  Милосердие

  ​Моё первое посещение дома для душевнобольных было странным: я и друзья по университету давали концерт (на прогоне, на пару секунд, ради интереса я поставил клубный hardcore: реакция санитарочки и заглянувшего с ней пациента, была просто чудесной. Вечеринка могла и правда быть не от мира сего: вы когда-нибудь приглашали на танец, облако, дождик, звезду?).
  Пейзажи того весеннего дня были сюрреалистичны: природа как бы из сострадания к людям бредила вместе с ними, да в добавок ко всему подруга зачем-то надела прелестные голубые туфельки на высокой прозрачной платформе, в которой, в воде плавали маленькие рыбки, похожие на осеннюю листву.
  Надо было видеть лица некоторых пациентов: они с улыбкой смотрели на это чудо женщины, ступающей по живой, осенней воде.
  Иные пациенты пытались обратить внимание докторов на чудо, но с изумлением счастья видели, что доктора сами заметили это, и, быть может, втайне радовались и даже жалели докторов, считая их своими собратьями по несчастью.
  Один пациент даже подошёл к санитарке и обнял её.
   
  Перед выступлением я спустился в чудесный лиственный дворик.
  На старом столике, возле сирени, стоял барабанный телефон с оборванным проводом, с которого можно было дозвониться бог знает куда: к пока ещё невидимой звезде, дереву, своей душе и даже — к богу.
  Улыбнувшись, я приложил трубку к уху и крутанул барабан.
  Всё выглядело так, словно я приставил к виску ствол револьвера, играя в странную русскую рулетку: а вдруг я и правда дозвонился бы до чего то, кого то?
  Тогда я не умру, а просто.. останусь здесь, в доме для душевнобольных.
  Стал читать стихи в трубку: на том конце провода, тишина слушала внимательно и не перебивала.
  Я читал стихи шелесту листвы и птицам…
  В то время я поссорился с девушкой, и потому читал стихи как бы и для неё, повторяя её имя и гладя сирень на ветру.
  В какой-то миг я увлёкся и на глазах у меня блеснули слёзы.
  Привычная для отношений тишина на том конце провода, коснулась меня. Листва мигала до боли знакомым, колким светом гудков.
  Санитарочка вышла с пациентом во дворик и замерла в растерянности вместе с ним: молодой человек, приехавший к ним с той, нормальной стороны мира, с концертом, стоял с оборванной в пустоту трубкой старого телефона, нежно разговаривая с сиренью, плакал и гладил её…
   
  

  
  Земную жизнь пройдя до половины
  Я оказался в сумрачном лесу,
  Утратив путь во тьме долины…

  Эти строчки из Данте, вспоминались при чтении книги Сакса не раз.
  Пройдя Ад и Чистилище, Вергилий вывел Данте к Раю, начинавшегося с синевы рассветного леса.
  Круг замкнулся, словно рай был позади ада и впереди него.
  Островок ада, затерянный во тьме жизни, как далёкая и грустная планета.
  Но насмотревшись ужасов ада, сострадая ему, Данте вышел в рай жизни — чуточку мёртвым.
  Забавно, что когда постепенно выходили песни поэмы, простые люди подходили к нему и спрашивали: видел ли он их родных… в аду? Или в раю.
  Что он мог ответить?
   
  В этом есть какое-то тайное сближение творчества и психических расстройств: видеть то, чего нет, но по чему быть может тоскует мир: мир распадается на две реальности, симметричных, как два крыла, но в тоже время вторая реальность существует как бы в пространстве геометрии Лобачевского.
  Две прямые реальности пересекаются, но проблема в том, что наше тело пока что не приспособлено для этого, быть может в силу того, что одна из этих прямых несётся на сверхсветовых скоростях, и тело, вовлекшееся в это тёмное течение света, не выдерживает и осязания как бы бредят, и, как показал Сакс, на уровне, не уступающем мировым произведениям искусства, а часто, и предвосхищающих новые течения в нём, и не только в нём.
  Удивительно было наблюдать на протяжении книги, как осязания человека могут буквально, в какой-то трагичной и райской синестезии, распадаться, смещаться, распинаться даже, как бы находясь на горизонте событий на границе чёрной дыры, где время и пространство — лишь формы сознания, почти по Канту.
  Т.е. человек экзистенциально вброшен в девственную пустоту изначального мира, в ту дыру в душе человека, размером с бога, о которой писал Сартр, но с тем страшным отличием, что эта дыра безумно разрослась, словно запущенный и одичавший, Эдемский сад.
  Чёрная дара стала частью мира, который пророчески предстал вдруг частью души.
  Учёные ломают головы и сердца над тем, какие же тайны и законы в чёрной дыре.. а разгадка быть может совсем рядом, поломанных душах людей.
  Быть может Эйнштейн был прав, говоря, что Достоевский ему дал больше, чем физик Гаусс?
  Любопытно, что Сакс говорит в книге, что ещё совсем недавно, учёные как бы вычеркнули из круга своего интереса целую область психических нарушений и жизни в ней души, решив за человека, что Там, ничего интересного не происходит и всё уже известно, там тьма.
  Мне вот подумалось.. а проявляем ли мы такое же высокомерие к поиску жизни во вселенной, сравнивая её лишь с собою, не задумываясь, что она может быть совсем рядом, просто мы не привыкли думать, что жизнь может быть - вот такой?
   
  В начале книги Сакс делает любопытное замечание, что долгое время на нарушения правого полушария мозга учёные не обращали внимание: это полушарие казалось странным и незначительным: что с него взять?
  Сплошной хаос эмоций, вся суть — в левом.
  Неврологический мир пребывал как бы в системе Птолемея, у которого солнце и звёзды вращались вокруг земли.
  Правое полушарие и его феминизм в борьбе за свободу ощущений, стал для меня символом вечно-женственного.
  Во Франции говорят: оргазм — маленькая смерть (чем-то похоже на наше родное: лето — маленькая жизнь).
  Сравнивая некоторые нарушения психики правого и левого полушария, я со смущённой улыбкой руки на странице представил, правое и левое полушарие, как женщину и мужчину после ссоры и примирительного секса.
   
  Вот, мужчина лежит в ночи: нежный бред шёпота в никуда, дымок сигареты похож на белые, распущенные волосы женщины вышедшей из моря, которые он как бы гладит и даже прижимает незримую головку — к груди: его нежность измены и бреда, как бы разложены по полочкам, в них всё ясно.
  А между тем, женщина отвернулась к стене: за тонкой кожей обоев, полыхает космос.
  Женщина проваливается в него целиком, всей спелой гроздью сердцебиений.
  Кончики её пальцев, и края язычка — блаженно немеют, тело становится невесомым и почти прозрачным.
  Мужчина оглядывается, и, скучный шёпот, как пепел, обрывается на полуслове, падая на постель, где полыхают звёзды и тьма, и женщина, закрыв лицо руками, приподнялась в воздухе.
   
  У Ахмадулиной есть чудесная строчка: стайкою наискосок, уходят запахи и звуки.
  Чудесное описание любви. Но этот же пейзаж легко может стать адом.
  Сакс называет заболевания, но они почему-то больше похожи на асфоделевые цветы в Аиде: Афазия, Агнозия..
  Сделал попытку глянуть начало некоторых отзывов на книгу, и стало грустно: некоторые искренне ожидали от книги чего-то развлекательного, без особой глубины погружения.
  Серьёзно? На сцене разворачивается трагедия, а ждут подробностей развлечения: это как требовать от описания судьбы Есенина и Цветаевой скандальных подробностей их жизни, чтобы можно было за ананасовым соком горделиво поосуждать их и в меру всплакнуть, но не знать, почему всё это случилось, какая бездна полыхает за их плечами.
  Данная книга — новая попытка осмысления современного ада. Словно бы открыли орбиты новых кругов, о которых не знал Данте.
  Более того, в этой книге зарождение нового милосердия в аду к людям, как бы переставшим быть людьми.
   
  Итак, нет больше привычных застенок Ада, где души мучаются за содеянное при жизни.
  Толстой в конце жизни оставил незаконченным свой труд — Виноватых нет, перед тем как уйти из Ясной поляны.
  Одной из главных мыслей Достоевского была: все виновны.. перед всеми.
  На страницах книги Сакс словно бы устраивает долгожданную встречу Достоевского и Толстого: нет больше привычных понятий ада и рая, вины, сострадания.
  Весь экзистенциальный ужас жизни в том, что — любой человек: ребёнок, влюблённый, священник, поэт и старик, могут быть вброшены в ад.
  Толстой писал, что если видеть в работе с душевнобольными, холодные схемы для научных работ, это ужас.
  Если видеть в них трагедию людей — это ад. Т.е. ад безусловен.
   
  Сакс, словно Вергилий, пытается осмыслить этот тупик, и, проведя читателя через ад, выводит его к раю бережного и пронзительного отношения к жизни и душе.
  После этой книги хочется обнять своё тело, чужое тело, не важно (чужих тел не бывает, как и душ), словно редкий музыкальный инструмент, работы небесного Страдивари.
  Малейшая царапинка на коже восприятия, и.. стройная музыка мира, распадается на бред и ад.
  Сакс ставит важнейший вопрос о сострадании.
  Мы как-то не задумываемся, что сострадаем что сострадаем по сути тому, что пережили сами и что входит в орбиту наших знаний, страданий.
  А что.. если вне привычного спектра страданий, есть невидимый для взора сердца — ультрафиолет страданий? Целые сиреневые, загробные поля страданий!
   
  Что есть ад? Нас словно всю жизнь учили не тому и нужно начинать всё сначала.
  Всё безумнее и проще: как душа и жизнь.
  Обыкновенная и симпатичная женщина может сидеть на лавочке под сиренью. Всё.
  Но чего ей стоит вот так просто сидеть и даже улыбаться?
  Помните, как Достоевский писал в ПиН, что если бы мир обрушился и от него остался маленький уступ над тёмной пустотой, то и тогда, душа, живущая на этом уступе, прижавшаяся плечом крыла к скале, благословила бы жизнь…
  Достоевский лишь нащупал это новое ощущение ада… а дальше? Вот так сразу и благословлять?
  А если этот мир может обрушиться в любой миг.. вместе с ощущением бога, прошлого, будущего и себя?
  Чем благословить эту жизнь? А?
  Словно бы осязания нашего тела стали похожи на светофор в раю, замигавшего распятой радугой, забившись в эпилептическом припадке: мгновенно рухнули бы стены меж жизнью, адом и раем, и душа была бы вовлечена в безумный поток, который, который до этого она сдерживала как то сама, а теперь — в ручном режиме, словно новый Тантал, буквально контролируя шаг  каждого осязания, будто в теле кто-то выключил свет и теперь нужно существовать на ощупь и шёпотом.
  Если просто идёшь, то контролируешь каждый шаг, передвигая его как бы вручную. И так во всём. А просто закроешь глаза, и мир распадается на атомы.
   
  Лежишь с любимым в постели, счастье и рай, природа светит в окошко.
  Просто моргнул чуть дольше положенного, и тьма внешняя уровнялась на миг с внутренней тьмой.
  Открываешь глаза: ни мира, ни любимого человека…
  Постель пуста и позёмка звёзд на ней. Идёт война им умирают люди, которые умерли полвека назад.
  Женщина в ужасе прижимается плечом крыла к стене над постелью, под которой полыхают пустота и крики.
  О таком ли благословении жизни на уступчике писал Достоевский?
   
  Удивителен случай в книге с почти Кольриджевским моряком, живущем на зачарованном островке прошлого, после войны: тело то его живёт в конце 70-х, но его жизнь души, словно тень, существует в Аиде прошлого.
  Тени — 19 лет. В жизни он уже седой.
  Сакс как-то дал ему зеркальце… и человек увидел ад.
  Почти спиритический сеанс со своей душой в прошлом.
  Не удивлюсь, что однажды, через такие сияющие прорехи в сознании, люди реально смогут установить живой контакт с былыми веками: с Достоевским, Данте, Шелли… до того поразительно ощущение времени у людей с данной болезнью.
  Другой вопрос, почему сознание выбрало для своего спасения, именно этот отрезок времени: не детстве, не момент влюблённости…
  Трагедия ли скрывается в том возрасте вечности, в котором душа застряла навсегда?
  Причём сдвиг во времени ощущения тела и памяти так силён, почти ярок, что кажется, если человек, тело умрёт, то сама душа и память, этого не заметит и будет продолжать жить там, в прошлом, словно смерти нет.
  Может ли страдание быть больше тела и даже — мира, закрыв его целиком, словно луна — солнце?
  Или же это напряжение всего существования, с его счастьем и адом, во время войны, когда малейшая былинка на ветру — была раем, а смерть была — нормой?
  Напряжение всего существа, словно молния в ночи, осветившая в саду мгновенные, лиловые и лазурные бездны.
  Быть может, в трагедии этого моряка, чьё восприятие мира распалось в настоящем на поток элементарных, разрозненных атомов впечатлений, так похожих на волновую теорию света в квантовой физике, сокрыта тайна ада и рая?
  До мурашек пробирает описание, когда в рушащемся мире, вспыхивает почти блоковский образ человека, молящегося в луче в тихой церкви: когда он молился и любил, мир блаженно медлил в своей ранимой целостности.
  Всё в мире держится на любви, с неё начинается всё и к ней ведут все пути.
   
  Смутила мысль Сакса, что лишь у человека болезнь может превратится в способ бытия.
  Как раньше в науке делили мужское и женское, правое и левое полушарие, так и сейчас разделяют человека и царство животных, которое в иных душевных расстройствах похоже на таинственную жизнь людей в коме.
  Вообще, в книге мелькают робкие догадки, что в расстройстве восприятия людей, их осязания во многом похожи на восприятия животных, особенно в плане тональности чувств (чудесный пример в книге, как пациенты с каким-то цветущим названием болезни, смотрели по телевизору выступление президента и смеялись на всю палату: они как рентген, сканировали его слова, выявляя в нём тон и мимику, которые не видели обычные люди: они видели, как он врал. Так видят и животные, которых нельзя обмануть. Чудесно было бы, чтобы на денёк у всех людей проявилась такая способность.. болезненная, и все бы увидели, как все врут, в политике и революционных движениях, в искусстве и любви: на другой день всем было бы стыдно смотреть в глаза друг другу, но и войн быть может стало бы меньше и общей пошлости жизни. Многие покончили бы с собой от стыда, почти эдемического), но Сакс отделывается шуткой, не догадываясь, что прикоснулся к некой тайне, почти райской, когда звезда, стихи, стихии и животные милые, в своём сияющем размахе и составляют существо Человека, рай, который был утрачен и теперь в аду творчества, душевных болезней, смутно пытается что-то припомнить.
   
  

  Но самая пронзительная история в книге, о бестелесной Кристине: почему-то вспомнилась картина Эндрю Уайта — Миры Кристины.
  Настоящее чистилище.
  Жила себе женщина. Всё как положено: любила мужчину, увлекалась поэзий Озёрной школы, балетом.
  Однажды легла в больницу на будничную операцию: камни в желчном пузыре.
  И тут начался ад.
  Как известно, конверсия — род истерии, преображение психических проблем в физический симптом.
  Меня заинтересовал в этой истории, помимо самой трагедии человека, некий отблеск тайны...зарождения жизни, сознания: некое намокание тела, пейзажами души, любви, которой пронизан весь мир и которая часто ускользает от нас.
   
  Поэзия Озёрной школы появилась как протест против классицизма и в ней преобладала тяга к дымке иррациональности.
  Лежишь в синеве воды, лёгкая, безмятежная… 
  И камни в теле, как тёмный рок в греческой трагедии: тянет на дно.
  Жернова центробежной и центростремительной сил: вечная мука души на земле.
  Стремление к звёздам и к земле, тяжесть жизни, пригвождающей тело к земле (любопытно было бы узнать об отношениях Кристины с любимым человеком), ах.. если бы только тело!
  Перед операцией, Кристина стала терять ощущение и вес своего тела, словно бы в теле выключили свет.
   
  Джордано Бруно писал, что не душа находится в теле, а — тело, в душе.
  В этом смысле эта история поражает своей притчевостью о всех нас, вообще, о вечном разговоре меж телом и душой, похожим на разговор Алёши Карамазова с Дмитрием в саду.. или с Иваном, чёрт его знает.
  Читая трагедию Кристины, реально кажется, что тело, разом, может стать как бы ребёнком в утробе души, вынашивающей это странное, беспомощное тело, замершее в позе Будды, почти привставшего на цыпочках веса над землёй, существованием вообще.
  Только представьте себе ребёнка в утробе, закрывшего лицо руками, боящегося внешнего мира, жизни и алой листвы голосов, смутно доносящихся до него.
  Сильнейшие эпизоды художественных книг меркнут перед словами отчаяния Кристины, однажды проснувшейся как бы в гробу с чужим человеком — телом своим:
  

  • Как бы мне хотелось, хотя бы на секунду, нормально чувствовать (в слезах жалуется она).

  
  У меня словно бы что-то вытащили, из самой сердцевины, как у лягушки: их так препарируют, я знаю.
  Кристина любит машины с открытым верхом: чувства ветра на руках и лице, говорит ей о том, что она существует.
  Боже мой! Сколько сил и творческого дерзания  стоило этой несчастной женщине привести в относительную норму свою разрушенную жизнь!
  Если бы мы могли перевести кпд этого напряжения в нечто творческое, то увидели бы шедевры, равные Боттичелли, Кольриджу.
  Это к вопросу о жизни, как чуде: гениальная красота может быть не в пыльных музеях, а совсем рядом с нами: в бездомной рыжей собаке, в простой девушке, сидящей с улыбкой в парке возле сирени и гладящей её рукой.
   
  У русского художника Николая Ге, есть известная картина: Что есть истина?
  Христос стоит перед Пилатом, вопрошающего его, а Христос, тот, кто назвал себя истиной, Словом, — молчит, робко склонив лицо.
  Вспомнил я об этой картине в конце рецензии не случайно: она напомнила мне книгу Сакса, словно кто-то спрашивает у человека самое главное… тело намокает душой, красотой мира, осязания цветут нездешними цветами.. а вопрошающий просто не понимает, не слышит уже ответа: ему нечем услышать.
  У этой картины есть тайна, о которой мало кто знает, и этим она похожа на душу человека, живую память о рае, которую мало кто видит и верит в неё.

   

  В 2011 году, перед выставкой и реставрацией, картину сканировали рентгеном, и увидели… нечто чудесное.
  Картина скрывала в себе ещё одну картину, ныне утраченную и сохранившуюся лишь на фотографии: Милосердие.
  Сюжет прост и вечен: женщина в парке, возле сирени, подаёт милостыню страннику в рубище: вот он прошёл, печаль опустив лицо, и она догадывается, что это — Христос. Христос в наше время.
  Тут уже нечто большее: Христос сказал вечную формулу милосердия и вдохновения даже: Я есть Ты, Я в Тебе а Ты во Мне.
  Есенин, в одном из писем другу, печалился, что эти поэтичные слова были сказаны не всей природе, человечеству, а небесному Отцу.
  В книге Сакса, быть может неведомо от него, эти слова сказаны всему: времени и пространству, природе милой, всем людям и своей душе.
   
  Пилат спрашивает Христа, что есть истина. В ответ — тишина, но за плечами тишины уже полыхает, цветёт ответ, который не видит Пилат — в милосердии!
  Читая эту удивительную книгу, поражаешься, как люди, потерявшиеся в разрушенном мире, как-то пророчески и темно накренившимся в пустоту, ибо порой уже не виден пол человека, музыка не отличима от макарон а человек о вещи, сберегли в себе то вечное, чистое, что можно назвать душой и нитью Ариадны, которая выводит душу из Ада.
  Миру доверия нет, это понятно. Он болен и бредит давно: хочется склониться к траве и погладить её..
  Остаётся лишь доверие… красоте и любви.
  Нет у человека руки, тела, жизни, крыла, или он их просто не видит, не важно: довериться близкому человеку, сбережённому миру в его душе, улыбке его глаз… и жить с ним любовью, идя над бездной, по тьме, за руку, ибо нет ничего сильнее и целительней любви.
   
  
  Николай Ге - Милосердие

  52

  4,7K