Рецензия на книгу

• 

  Аноним7 марта 2021 г.

  быть способным на подвиг

  Роман В.В. Набокова "Подвиг", написанный им в берлинский период в 1930-1932 годах, очень автобиографичен. Интересно читать о любимом писателе, находя сведения из его жизни: детство, юность, взросление, становление, мысли, именно в его произведениях художественных, когда эти сведения предоставляются в пользование героям романов.
  "Подвиг" - это та книга, которую читаешь, вдохнув на первой странице, а выдохну на последней (конечно, это моё личное мнение). Как писал критик Г. Адамович: "некоторые его страницы доставляют почти физическое удовольствие, всё в них крепко спаяно и удачно сцеплено...".
  В который раз я просто цепенела от способности Набокова так писать! Каждое слово подобрано так точно, с таким мастерством. И тем не менее, критики ставили этот труд не очень высоко, да и сам Владимир Владимирович, как это часто бывало, через время видел в своем произведении просто писанину, за которой ничего не стоит.
  Роман о молодом эмигранте Мартыне Эдельвейсе, душевное состояние которого очень хорошо характеризуют строки романа: "Лет десять тому назад, в одной из своих пророческих грез (а у всякого человека с большим воображением бывают грезы пророческие, - такова математика грез), петербургский отрок Мартын снился себе самому изгнанником, и подступали слезы, когда, на воображаемом дебаркадере, освещенном причудливо тускло, он невзначай знакомился - с кем?.. - с земляком, сидящим на сундуке, в ночь озноба и запозданий, и какие были дивные разговоры! Для роли этих земляков он попросту брал русских, замеченных им во время заграничной поездки, - семью в Биаррице, с гувернанткой, гувернером, бритым лакеем и рыжей таксой, замечательную белокурую даму в берлинском Кайзергофе, или в коридоре норд-экспресса старого господина в черной мурмолке, которого отец шепотом назвал "писатель Боборыкин", - и, выбрав им подходящие костюмы и реплики, посылал их для встреч с собой в отдаленнейшие места света". В детстве, во время жизни в России, над кроватью маленького Мартына висела картина с изображением леса и тропинки, ведущей в неизвестность, " и не было ли это началом того счастливого и мучительного путешествия, которым обернулась вся его жизнь".
  Мать Мартына была англоманкой, которая первыми его книгами выбрала английские - Киплинг, Майн Рид, британский эпос о рыцарях круглого стола, "всё шло Мартыну впрок - и хрустящее английское печенье, и приключения Артуровых рыцарей". Мартын растет любознательным ребенком, постоянно проверяющим себя на прочность, ему ужасно не хочется слыть трусом. Вот этот поиск себя и пронесет на протяжении всего повествования главный герой. Революционные события согнали с места его с матерью, весной 1919 года они покинули Крым - началось путешествие: Турция, Греция, Франция, Швейцария, далее без матери - Англия, Германия, снова Франция, Прибалтика и путь оборвался...
  "Путешествие", - вполголоса произнес Мартын и долго повторял это слово, пока из него не выжал всякий смысл, и тогда он отложил длинную, пушистую словесную шкурку, и глядь, - через минуту слово было опять живое. "Звезда. Туман, Бархат, бар-хат", - отчетливо произносил он и все удивлялся, как непрочно смысл держится в слове. И в какую даль этот человек забрался, какие уже перевидал страны, и что он делает тут, ночью, в горах, - и отчего все в мире так странно, так волнительно. "Волнительно", - повторил громко Мартын и остался словом доволен. Опять покатилась звезда. Он уставился глазами в небо, как некогда, когда в коляске, темной лесной дорогой, возвращались восвояси из имения соседа, и совсем маленький, размаянный, готовый вот-вот уснуть, Мартын откидывал голову, смотрел на небесную реку, между древесных клубьев, по которой тихо плыл. Он подумал: где еще в жизни будет так - как тогда, как сейчас - смотреть на ночное небо, - на какой пристани, на какой станции, на каких площадях? Чувство богатого одиночества, которое он часто испытывал среди толпы, блаженное чувство, когда себе говоришь: вот, никто из этих людей, занятых своим делом, не знает, кто я, откуда, о чем сейчас думаю, - это чувство было необходимо для полного счастья, и Мартын, с замиранием, с восторгом себе представлял, как - совершенно один, в чужом городе, в Лондоне, скажем, - будет бродить ночью по неизвестным улицам".
  Мартын проходил обучение в Кембридже, он долго думал, чем бы привлечь своё внимание. "Поступая в университет, Мартын долго не мог избрать себе науку. Их было так много, и все - занимательные. Он медлил на их окраинах, всюду находя тот же волшебный источник живой воды. Его волновал какой-нибудь повисший над альпийской бездною мост, одушевленная сталь, божественная точность расчета. Он понимал того впечатлительного археолога, который, расчистив ход к еще неизвестным гробам и сокровищам, постучался в дверь, прежде, чем войти, и, войдя, упал в обморок. Прекрасны свет и тишина лабораторий: как хороший ныряльщик скользит сквозь воду с открытыми глазами, так, не напрягая век, глядит физиолог на дно микроскопа, и медленно начинают багроветь его шея и лоб, - и он говорит, оторвавшись от трубки: "Все найдено". Человеческая мысль, летающая на трапециях звездной вселенной, с протянутой под ней математикой, похожа была на акробата, работающего с сеткой, но вдруг замечающего, что сетки в сущности нет, - и Мартын завидовал тем, кто доходит до этого головокружения и новой выкладкой превозмогает страх. Предсказать элемент или создать теорию, открыть горный хребет или назвать нового зверя, - все было равно заманчиво. В науке исторической Мартыну нравилось то, что он мог ясно вообразить, и потому он любил Карлейля. Плохо запоминая даты и пренебрегая обобщениями, он жадно выискивал живое, человеческое, принадлежащее к разряду тех изумительных подробностей, которыми грядущие поколения, пожалуй, пресытятся, глядя на старые, моросящие фильмы наших времен. Он живо себе представлял дрожащий белый день, простоту черной гильотины, и неуклюжую возню на помосте, где палачи тискают голоплечего толстяка, меж тем, как в толпе добродушный гражданин поднимает под локотки любопытную, но низкорослую гражданку. Наконец, были науки, довольно смутные: правовые, государственные, экономические туманы; они устрашали его тем, что искра, которую он во всем любил, была в них слишком далеко запрятана. Не зная, на что решиться, что выбрать, Мартын постепенно отстранил все то, что могло бы слишком ревниво его завлечь. Оставалась еще словесность. Были и в ней для Мартына намеки на блаженство; как пронзала пустая беседа о погоде и спорте между Горацием и Меценатом или грусть старого Лира, произносящего жеманные имена дочерних левреток, лающих на него! Так же, как в Новом Завете Мартын любил набрести на "зеленую траву", на "кубовый хитон", он в литературе искал не общего смысла, а неожиданных, озаренных прогалин, где можно было вытянуться до хруста в суставах и упоенно замереть. Читал он чрезвычайно много, но больше перечитывал, а в литературных разговорах бывали с ним несчастные случаи: он раз спутал, например, Плутарха с Петраркой и раз назвал Кальдерона шотландским поэтом. Расшевелить его удавалось не всякому писателю. Он оставался холоден, когда, по дядиному совету, читал Ламартина, или когда сам дядя декламировал со всхлипом "Озеро", качая головой и удрученно приговаривая "Commе c'еst bеau!". Перспектива изучать многословные, водянистые произведения и влияние их на другие многословные, водянистые произведения была мало прельстительна. Так бы он, пожалуй, ничего не выбрал, если б все время что-то не шептало ему, что выбор его несвободен, что есть одно, чем он заниматься обязан. В великолепную швейцарскую осень он впервые почувствовал, что в конце концов он изгнанник, обречен жить вне родного дома. Это слово "изгнанник" было сладчайшим звуком: Мартын посмотрел на черную еловую ночь, ощутил на своих щеках байронову бледность и увидел себя в плаще. Этот плащ он надел в Кембридже, даром, что был он легонький, из прозрачноватой на свет материи, со многими сборками, и с крылатыми полурукавами, которые закидывались за плечи. Блаженство духовного одиночества и дорожные волнения получили новую значительность. Мартын словно подобрал ключ ко всем тем смутным, диким и нежным чувствам, которые осаждали его".
  Тема России присутствует в романе, свои мысли, возможно, Набоков вложил в уста профессора, изучающего эту страну - Арчибальду Муну: "Говорили, единственное, что он в мире любит, это - Россия. Многие не понимали, почему он там не остался. На вопросы такого рода Мун неизменно отвечал: "Справьтесь у Робертсона" (это был востоковед) "почему он не остался в Вавилоне". Возражали вполне резонно, что Вавилона уже нет. Мун кивал, тихо и хитро улыбаясь. Он усматривал в октябрьском перевороте некий отчетливый конец. Охотно допуская, что со временем образуется в советском союзе, пройдя через первобытные фазы, известная культура, он вместе с тем утверждал, что Россия завершена и неповторима, - что ее можно взять, как прекрасную амфору, и поставить под стекло. Печной горшок, который там теперь обжигался, ничего общего с нею не имел. Гражданская война представлялась ему нелепой: одни бьются за призрак прошлого, другие за призрак будущего, - меж тем, как Россию потихоньку украл Арчибальд Мун и запер у себя в кабинете. Ему нравилась ее завершенность. Она была расцвечена синевою вод и прозрачным пурпуром пушкинских стихов".
  Тема смерти тоже здесь присутствует: смерть отца Мартына, которому к тому времени было 15 лет, смерть сражающихся с большевиками, смерть пытающихся покинуть Россию политических деятелей... Очень интересный эпизод, который даёт пищу для раздумий - в чём же действительная ценность человека? Умер Иоголевич, партийный работник-эмигрант, его сотоварищи устроили шествие, а наш главный герой рассуждал другим образом. "Мартыну было больше всего жаль своеобразия покойного, действительно незаменимого, - его жестов, бороды, лепных морщин, неожиданной застенчивой улыбки, и пиджачной пуговицы, висевшей на нитке, и манеры всем языком лизнуть марку, прежде, чем ее налепить на конверт да хлопнуть по ней кулаком. Это было в каком-то смысле ценнее его общественных заслуг, для которых был такой удобный шаблончик, - и со странным перескоком мысли Мартын поклялся себе, что никогда сам не будет состоять ни в одной партии, не будет присутствовать ни на одном заседании, никогда не будет тем персонажем, которому предоставляется слово, или который закрывает прения и чувствует при этом все восторги гражданственности".
  Есть в романе и любовная линия, но не счастливая.
  Существуе мнение, что роман обрывается странным образом, остался не завершенным, что автору было не понятно, что делать с главным героем, который на протяжении своей жизни вынашивал план экспедиции, который способен выйти из поезда на неизвестной станции только потому, что его манили огни вдалеке, огни, которые он видел, как ему думается, ещё во время своего детского путешествия, и которые в итоге оказались не теми. Вот вам и поиск и стремление к призрачной цели. Мне думается, что Мартын, предприняв экспедицию в Россию, стремясь попасть туда не легальным путем, а непременно перейти границу тайно, доказывает невозможность вернуть то, что потерял - места своего детства. Разделение жизни на до и после - это извечная тема Набокова, тема двойственности.
  Наша жизнь - экспресс, который никогда не привезёт нас в детство...

  4

  633