Рецензия на книгу

• 

  laonov28 ноября 2020 г.

  За закрытой дверью

  Часть 1.

  Родовая депрессия. Что знают о ней мужчины?
  Ещё за тысячелетия до появления слова — экзистенциализм, этот нечаянный ад жизни ощутила женщина, так никем и не услышанная в мире: её обнажённая и озябшая душа на губах, стыдящаяся и винящая себя, казалась мужчине.. бессмысленным узором ещё не существующих тогда обоев, которые женщина смутно предчувствовала в жёлтом шуме осенней листвы, в брошенной кости в стену пещеры ( она еле увернулась, а мужчина смеётся), оставившей на ней грязный и странный узор, похожий не то на замученного животного, ползущего по земле, не то на руку женщины, прижатой к груди.

  Многие говорят о равенстве между мужчиной и женщиной, но, к сожалению, или к счастью, в них, в самой их плоти, существуют свои тёмные закоулочки ада, которые другие не смогут понять.
  Об этом и строчка из дневника героини рассказа, обращённая к мужу: Ты никогда не сможешь понять мою боль.
  Забавно, как в наше время придумали специальное оборудование для мужчин, приблизительно дающее им понять, что испытывает женщина во время родов: провода с током прикладывают к определённым мышцам в паху, животе, спине и бёдер, вызывая мучительные сокращения.
  Многие мужчины не выдерживали этих почти инквизиторских пыток, плакали и сдирали со своего тела, словно ненавистную кожу обоев, эти жалящие провода, обвивающие их, подобно змее — Лилит.

  Интересно, а придумают ли учёные прибор.. для мужчин, симулирующий ощущения послеродовой депрессии?
  В некотором роде такой симуляцией является пароксизм неразделённой влюблённости и муки вдохновения.
  Но всё же, это не совсем то.
  Не так давно в нашем городе женщина выбросилась из окна 10 этажа и разбилась: послеродовая депрессия.
  Муж уже договорился положить её в больницу… не успел.
  В комнате были улыбки, свет солнца на обоях и разговоры о надеждах на будущее. Ничего не предвещало трагедии. Муж отвлёкся на минутку, отошёл в туалет… а жена погибла.

  Это экзистенциально и безумно: человек просто выпил чай, просто открыл дверь, прикрыл её не до конца, с просветом прищура, а жена умерла, словно есть какая-то жуткая связь между чаем, дверью, жёлтой, грустно-улыбчивой струйкой, падающей во тьме канализации с 7 этажа, одновременно с женой: Танатос и Эрос ещё никогда не обнимались так безумно и трагически нежно.
  Что стало триггером для этой женщины в последний миг? Узор солнца на обоях?
  Обои, и тут и в рассказе — условность.
  Вместо них могла быть клякса от варенья на столе, подтекающий кран, выстукивающий на кухне свою вечную и грустную азбуку Морзе: два длинных, один короткий: спасите наши души!
  Боже мой! Да просто расплывчатый контур узора голосов соседей за стеной.. и всё это разом, со всех сторон внешнего мира и души, как бы отброшенной на 7 тысяч лет назад, в мир без бога, опоры и смысла, со сплошным чувством вины, безнадёжности, усталости: качнулась синяя веточка грозы, тень птицы вздохнула на стене пещеры и дерева.. и всё это как рассечённая душа, живёт в разные стороны, разрывает себя на части: кто я? Что я? Где — я?

  Шарлотта Перкинс даже отослала рассказ своему врачу: вот мол, что значит послеродовая депрессия, пойми же наконец! Коснись её хоть на миг! Моей боли — коснись!
  По сути, об этом и запись Цветаевой в дневнике:

  
  Никогда я так не чувствовала отдельности души от тела, как сейчас.
  Душа моя живёт не во мне, а вне.
  Она меня зовёт: где же ты?
  Совсем не удивилась бы, встретив её на улице: ты похожа на мою душу!
  Тело — опустелый дом души: тоска по душе.
  

  Вот я и подобрался к сюжету рассказа: женщину с психическим расстройством муж ( врач) привозит на лето в загородный домик.
  Приезжает и сестра мужа — Дженни, присматривающая за ребёнком героини: символично, что у неё нет имени в рассказе: её самой, как бы нет ( в некотором роде, Дом, женщину и гостей в этом доме можно рассматривать и с точки зрения Фрейда: Оно, Я, сверх-Я.).
  И дело тут не совсем в феминизме того времени: женщин считали истеричными и иррациональными существами, лечить которых можно было отдыхом и.. сводящей их с ума, скукой, подталкивая их к тихой бездне в себе, запирая женщин в них самих, наедине — с душой и бездной.
  В этом плане любопытно ещё толком не изученное сращивание женщины с душой, когда она становится всецело — душой, безкожим существом, а мужчина смотрит на женщину, с вершины веков — как тело на душу, на самое себя, фактически, не узнавая себя.. пока.

  Так уж вышло, но рассказ Шарлотты вышел за свои пределы.
  Так иногда бывает, и вопросы в нём поставленные, гораздо выше феминизма и притеснения женщин… если только не рассматривать корень феминизма, ныне часто не замечаемый, в феминизме самой души, вне зависимости — мужчины или женщины.
  Читая рассказ, по определённым причинам я сделал одно предположение, которое подтвердила моя подруга, связанная с этой темой: гомосексуальные нотки в рассказе.

  В момент написания рассказа, Шарлотта едва справившись с послеродовой депрессией и ушедшая от мужа, жила вместе с писательницей Аделиной Кнапп в её доме, имея с ней любовную связь.
  Более того, в некотором плане, этот рассказ может служить экзистенциальным исследованием природы гомосексуальности и мучительной раздвоенности души, с запертой внутри человека — женщины или мужчины.
  Но и этим не исчерпывается смысловая вариативность рассказа.
  Я бы сравнил рассказ с гениальной новеллой Акутагавы — В чаще, в которой разные герои дают различные показания на случившуюся трагедию мужчины и женщины.
  Используя данный приём, я и продолжу рецензию.

  Часть 2.

  Муж ( На мотив фильма Даррена Аронофски — Мама )

  Моего взгляда на случившееся с женой, нет в рассказе.
  Быть может.. это и моя вина.
  Но разве могло быть иначе? Она ведь ничего не знала, а я не мог ей об этом сказать.
  Да и сказать об этом невозможно.
  Всё дело в том… что я не совсем человек, а обыкновенный — бог.
  Я создал этот мир, как свой уютный дом и окружил его чудесным садом, цветущий белизной первых звёзд.
  В этот дом я привёл ту, что снилась мне…
  На втором этаже воздуха, под крышей, за которой сразу начинались звёзды, я постелил белоснежные крылья свои и уложил на них спящую душу — женщину.
  Она ворочилась во сне. Ей снилось что-то тревожное.
  Проснулась она на чуть смятой простыне, тишине моих крыльев, доверчиво мне улыбнувшись: она, женщина, была первым человеком на земле, которой приснился — бог.

  Она ничего не знала о том мире, в который я её привёл.
  Более того, она почему-то его пугалась и не доверяла мне.
  Она была беременна. Всё чаще ей снились тревожные сны, и иногда, у неё, спящей, на глазах проступали слёзы.
  Я не понимал что я делаю не так.
  Я её искренне любил и желал ей добра.
  Вся роскошь мира, звёзд —  были у её ног.. для неё одной и ребёнка.

  Она всё чаще не выходила из дома. Тихо ходила по шепчущей лиственности ступенек, касаясь обоев на стене: сначала пальцы касались лазурных, как небо, узоров, потом, в своей комнате — желтоватых, как солнце.
  Но однажды её палец порезался обо что-то в стене, словно осколок стекла был в цветах: рука просто коснулась цветов и солнца и порезалась о них, вскрикнув по-детски.
  Это моя вина. Этот мир и мой дом ещё не были достроены… ангелы ещё не всё сделали, поднимаясь и спускаясь вечно по лестнице, вечно шепчущей, бредящей, и сквозь рябь звёздных узоров и шум вечерней листвы, порою сквозилось чёрное безумие пустоты.
  Нужно было ещё подождать. 
  Прости меня, Адель.

  Кровать.

  В ночи не понятно где верх а где низ.
  Я привинчена к стене или к полу… не важно.
  Я распята. Я — крест, вырубленный из Древа Познания.
  Крест ведь может и сам быть распят на ветру, правда?
  Мне снился сон: голубая Голгофа воздуха, и на ней — три креста.
  На двух крестах по бокам, распяты люди, грешники, а на среднем кресте — никого нет.
  Словно ветер и тихий, уставший блеск солнца распяты..

  Грустная женщина в тёмной одежде стоит под крестом и плачет.
  С синевы воздуха, с пустоты креста срываются редкие капельки крови.
  И от этой мироточивой пустоты, синевы, почему-то невыносимо на душе женщины, до ужаса беспредметного и беспредельного отчаяния.
  С неба накрапывает солнце и боль на протянутую над лицом женщины — ладонь.

  Ко мне ночью ложилась женщина и что-то шептала о ребёнке своём, цветах на жёлтых обоях, и плакала: она была как бы распята, пригвождена своей болью ко мне, тишине.
  Я была её девственно-белой тетрадкой… распятое слово, как бы с перебитыми голенями, слово: слово женщины, души, в этом мире…
  Мне хочется обнять и согреть женщину, но мои руки — прибиты к полу, стене.. не важно.
  Прости меня.

  Дженни ( сестра мужа)

  Я боюсь этого дома.
  Брат не всё мне говорит о своей работе и жене.
  Страшно подниматься по ступенькам в её комнату, словно на небо: поднимаюсь, а там — пустота: ни бога, ни человека.. ничего.
  Это ещё ужаснее сна Свидригайлова о баньке и пауках на том свете.
  Просто дом. Безлюдный дом, и старые обои, кое-где надорванные: сорвавшие голос цветы на обоях.
  О чём они кричали? Кому? Чьи-то руки изуродовали их лица… А может, сами себя — изуродовали.

  Теперь я понимаю грустную шутку Адель, когда она взглянула на этот ад и сказала: здесь жили дети…
  Нет, здесь раньше кто-то сходил с ума и страдал.
  В этом безумном мире.. ещё до появления в нём человека, и, возможно, бога, кто-то страдал и сошёл с ума от одиночества.
  Когда я долго смотрю на обои, мне кажется, я начинаю что-то видеть за проволокой натянутых звёзд и цветов.
  Я вижу там женщину.. женщин, мужчин и даже несчастных зверей.
  Боюсь сказать брату о том, что я начинаю там видеть..
  Вчера хотела переночевать в этой комнате с Адель: хочется обнять и нежно прижаться к ней, как к душе своей.

  Ребёнок.

  Мама, милая мама! Прости, что я умер и ты сошла с ума от горя!
  Тебе было тяжело после родов. Сначала ты хотела убить себя.. а потом, вечером, ты схватила меня, поцеловала, прижала к груди, и сквозь сад побежала на реку.
  Звёзды и тёмные листья целовали моё лицо, плечи, глаза.. я улыбался им и прижимался к тебе.
  Потом звёзды вдруг остановились.
  Быть может земля остановила своё вращение и замершее вращение земли как бы взяло тебя за руку и стояло с тобой над тёмной рекой.
  Я снова улыбнулся ему и тебе, и, кто-то из вас, сделал шаг и потянул другого за собой.
  Помню, как ты вздохнула, мама, и сильнее прижала меня у груди, словно за нас двоих — вздохнула воздух.
  Я почувствовал в твоей тёплой груди воздух, как молоко жизни.
  Я нуждался в нём. Приникал к груди, но не мог его вдохнуть, а потом я вдохнул разом: раскрытыми ручками, глазами,ртом — холодный сумрак воды.
  Тебя спасли, а  меня — нет.
  А потом ты умерла и ангел взял тебя с собой и прижал к груди, как ты меня прижимала.
  Вы долго летели среди звёзд и холодных планет.
  Вы покинули пределы жизни и рая, и очертания мира бессмысленно смазались, стёрлись, как узоры на старых обоях: не было больше привычных форм, смысла и тела: словно ребёнок заплакал зимой, и звёзды, снежинки, солнечная улица, реснично-мгновенная тьма, смешались в нечто неразличимое, бессмысленно глупое.
  Мир стал похож на жёлтую осень межзвёздных туманов.
  Ты просто попала в ад, милая мама, и почему-то приняла его за жизнь.

  Я пытался к тебе попасть туда.. мне это удалось лишь на миг.
  Детям почему-то нельзя быть долго в аду: их нежные души, как пузырьки, всплывают куда-то, к звёздам.
  Ангел… демон, кого ты принимала за мужа, пытал тебя изощрённо, заперев в детской и относясь к тебе как к ребёнку.
  На старых обоях я пытался вышептать тебе свою душу, согреть тебя словом своим…
  Иногда ты меня почти что видела, догадывалась.. что ты —  в аду.
  Прости меня, милая мама, что я причинил боль и ад тебе, своим рождением.

  Адель.

  Мне снилось что мой ребёнок умер сразу после родов, и от меня скрывают это.
  Обнажённая душа в темноте тесно спелёнута в смирительную рубашку прозрачно-лёгких стен.
  Обои стали кожей моей, за которой сразу начинается тёмный холод звёздных пространств.
  Душно жить и дышать.
  Скрываю от мужа, что пишу дневник. Как Эмма Бовари бегу по белым ступенькам листов куда-то, но словно во сне, не видно, наверх или вниз, в рай или в ад, а бежать нужно, кто-то гонится за душой, какая-то чёрная женщина-полузмея: она жутко ползёт за душой на руках в темноте.
  Я её боюсь. Но однажды мне показалось, что в ней нет ничего страшного, что она наоборот просит о помощи… с ней что-то сделали.
  Люди и мир с ней сделали что-то страшное.

  Ночь. Чёрный и звёздный квадрат окна с мгновенными узорами дышащих ветвей, похож на девственно-чёткий цвет обоев в старой квартире с полустёртыми и грязными обоями: со стены сняли картину, обнажив за ней, словно душу, нетронутую миром, этот райский, свежий цвет обоев.
  Боже мой! Как это похоже на мой дневник!
  На душу мою измученную, к стене прижатую от ужаса мира!

  Окно в ночи — тетрадь моей души. Черновик души.
  Голубое запястье окна перерезано веткой, вздохнувшей в ночи: воздух вздохнул.
  Капнуло что-то: крыло птицы и лист на стене, похожей на стену в пещере.
  Притяжения не стало. Капает вверх, во все стороны…
  Словно и голубому движению земли перерезали вены.

  Почему он не видит как мне больно?
  Почему мы видим лишь то, во что можно вложить свои персты, словно в рану Христа?
  Я не верю в бога, но здесь, на дне одиночества ( странно звучит — день, дно..), отчаяния и боли, вдалеке от мира, я поняла: бог возможно и существует, но не такой, каким его представляют люди.
  Как там говорил Гюго?
  Когда я вижу благолепную тишину и красоту храма, я чувствую бога.
  Но когда в храм входит священник — бог умирает.
  Я чувствую.. что бог, дьявол и душа человека борются в этих обоях.. и все они — распяты!
  Боже мой! Я не могу на это смотреть!!

  Муж уходит в ночь лечить других женщин…
  А как же я? Это безумно.. до боли. Безумие сгущается в моей голове до боли и мир чуточку становится больше.. пустоты и боли в нём —становится больше. 
  Неужели люди не видят между собой эти чёрные, звёздные провалы пустоты?
  Я — здесь, у меня душа болит — сейчас: коснись меня! Я вся душа и боль!
  А он касается боли где-то там… в больнице… но я же тут!! Я — существую!!!
  Я же существую, милый? А мир?
  Хоть кто-то в этом безумном мире должен же существовать!

  Жёлтые обои

  Чувствую бледно-жёлтый прибой цветов в своей груди.
  Ещё миг, мы порвёмся и комнату затопят цветы, звёзды и ночь.
  Женщина теперь не спит по ночам а спит днём.
  Всё зеркально сместилось: голубая луня дня взошла в окне и прислонилась грудью к стеклу: не дави так, порежешься…
  Наш жёлтый запах смешивается с её душой и страхами, вытесняя человека.
  Она вчера прислонилась к нам, как к шторке на исповеди, и шептала в нас душу свою, бредила, что её муж.. это её тело, разум, а она — душа, и она заперта в нём и он её не понимает.

  А потом, смочив слюной палец, выводила на нас что-то порочное, грустно улыбаясь улыбкою Гретхен: срубленное древо Жизни, и алые, бесстыдно торчащие на пеньке головки мухоморов.
  Нам кажется.. она пережила насилие. Она ненавидит его и боится.. не мужчину, а — мир, безумие которого так неумолимо проступает сквозь нас, словно на фотографии ада.
  Это… страшно. Когда тебя не понимает родной человек, не верящий, что тебе больно и душа срывается сквозь тело и предметность вещей, захлёбываясь их безмолвием.

  Душе не за что зацепиться в этом огромном мире: семья, счастье, искусство, бог…. ничего уже не спасает, и лишь пожухлая трава спутанных обоев, словно пальцы умершего во вьюгу ангела… душа цепляется за них, и повисает над бездной.
  Ещё шаг.. в тишину, глубину… и свободна.
  Свобода и мучительная, мечущаяся красота мира, от которой ей почему-то хотелось плакать по ночам, совпадает с душой, как совпадают узоры на обоях, если их выправить.

  Мир стал обоями, зеркалом боли.
  Есенинская тишина и разбитое в ночи зеркало.
  Клочки обоев замерли в воздухе жёлтыми осколками листвы…
  Что-то случилось с женщиной, с душой. С душой всегда что-то случается.
  Она прижалась к нам и мы обняли её, освободили.
  Муж что-то видит в нас, словно в зеркале и падает в обморок, как ангел, как… женщина.
  Мужчина становится женщиной. Они.. меняются местами.
  Женщины нет. Нас нет. Ветка качнулась в ночи.
  Птица сорвалась со звезды…
  Солнце скоро взойдёт, окрасив всё — в жёлтое, даже людей и их сны.

  
  Кадр из фильма Даррена Аронофски - Мама!

  46

  3,2K