Рецензия на книгу

• 

  Аноним10 августа 2020 г.

  Обманутые ожидания

  Сапольски Р. Биология добра и зла. Как наука объясняет наши поступки / Пер. с англ. – М.: Альпина нон-фикшн, 2019.
  Издательство, выпустившее в свет русский перевод этой англоязычной книги (Sapolsky Robert M. Behave: The Biology of Humans at Our Best and Worst), в рекламных целях изменило её название, полностью извратив при этом авторский замысел.
  
  Роберт Сапольски, известный приматолог и нейробиолог, вообще не рассуждает в таких категориях, как «добро» и «зло». Это убеждённый атеист, привыкший за долгие годы работы в науке обходиться без сентиментального флёра, столь милого широкой публике. Буквальный перевод названия его книги («Поведение: биология человека в нашем лучшем и наихудшем») наводит на мысль, что нам будут доказывать чисто биологическую природу некоторых экстремальных особенностей поведения Homo sapiens, традиционно относимых к ведению психологии, социологии, культурологии. На самом деле нас ждёт междисциплинарный подход, ибо «чистая» биология, увы, мало что объясняет в человеческом поведении. Кому-то широта авторского подхода к затрагиваемым проблемам понравится, но мне бы хотелось, чтобы он как можно реже выходил за пределы своей компетенции. Можно ведь при этом и читателя ввести в заблуждение, вольно или невольно, да и самому оконфузиться недолго...

  Введение начинается – ни много, ни мало – садистическими фантазиями автора: он рассказывает, каким пыткам подверг бы Гитлера, «самого ужасного злодея в истории человечества», если бы тот живым попал в его руки. Лично я предложил бы на роль самого ужасного злодея кого-нибудь из серийных убийц, а не организатора геноцида. Поведение Гитлера с биологической точки зрения тривиально (в отличие от поведения, скажем, Чикатило или «Фишера»). Но наш автор – американский еврей, и это многое объясняет... Показав на собственном примере, что иногда жестокость кажется нам оправданной, автор переходит от частного к общему и констатирует, что «у нашего вида проблемы с жестокостью». Уже здесь, на первых страницах книги, внимательного читателя начинают терзать смутные сомнения: проблемы-то у нас вовсе не с жестокостью как таковой, а с тем неистребимым чувством удовольствия, которое особи нашего вида получают от причинения страданий другим живым существам, и в особенности особям своего собственного вида, включая самок (по-видимому, самцам мучить самок гораздо приятнее, чем других самцов, что хорошо видно на примере БДСМ-сообществ). Небезынтересно было бы узнать мнение автора книги и о таком изумительном феномене, как убийство самки после принуждения к сексу (преступление нередкое и с биологической точки зрения, кажется, необъяснимое). Но вся эта тематика для Сапольски почему-то неудобна, и он перескакивает от «жестокости» к «насилию», причём раздвигает рамки этого широкого понятия до крайних пределов, упоминая «жизнь национальных меньшинств в окружении символов, кричащих о превосходстве и силе большинства» (оказывается, это тоже насилие, только «действующее исподволь»). Главная проблема с нашим восприятием насилия всех сортов формулируется так: «Мы не ненавидим насилие. Мы ненавидим неправильное насилие».

  Проглотив эту лютую банальность, объявленную автором «главным утверждением книги», мы получим на следующей странице многообещающее заверение: «В данной книге обсуждается биология насилия, агрессии и соперничества плюс связанные с ними поведение и поведенческие мотивации как отдельного человека, так и групп и целых государств; мы обсудим, когда эти действия хороши, а когда дурны». Программа сильна. Какова-то будет её реализация?

  В первых главах нас ждёт ликбез: автор будет объяснять нам макро- и микроорганизацию человеческого мозга и убедит нас в том, в чём и так мало кто сомневается: поведение человека связано с функционированием тех или иных отделов мозга, с выделением тех или иных биологически активных веществ. Мы узнаем много интересных деталей и терминов; жаль только, что из них мало что останется в нашей памяти к концу книги (как-никак, её текстовая часть – 633 страницы увеличенного формата). В разделе о лобной коре мы столкнёмся с трудностями перевода: английский термин «cognition», определяемый как «способность координировать мысли и действия в соответствии с внутренними целями» (с. 48), переведён как «сознание», но это слово в русском языке имеет гораздо более широкий смысл: способность мыслить, рассуждать, определять своё отношение к действительности, отдавать себе отчёт в своих чувствах и поступках. Способность человека к рефлексии явно за рамками «cognition», и если «сознание» свести к «cognition», как предлагает переводчик, то мы получим не человека, а какого-то биоробота. Ниже мы увидим, однако, что именно такой образ человека и выстраивает автор...

  По ходу дела нас познакомят с интересными экспериментами (преимущественно на крысах и обезьянах, но иногда и с участием людей). Здесь есть над чем задуматься. Ясна ли нам, к примеру, «природа мотивации»? Материал получен обширный, и вроде бы в общих чертах проблема решена... но автор благоразумно делает оговорку, размером в целый абзац:

  
  «...во всех экспериментах с отсроченной наградой её отодвигают на несколько секунд или около того. И хотя дофаминовая система единообразна для всех видов, у человека она обрела одно новое свойство – мы способны откладывать удовольствие на невероятно долгое время. Ни одна мартышка не станет целый год ограничивать себя в еде и считать калории, чтобы следующим летом выглядеть сногсшибательно в новом купальнике. Ни одна белка не станет с детства работать изо всех сил, чтобы получать в школе отличные отметки, а потом с их помощью попасть в хороший колледж и институт с перспективой на карьеру и устроенный дом. Но и это ещё не все – мы мастера беспримерных отсрочек: мы включаем дофаминовую мощь радости для получения награды уже после смерти! В зависимости от культурных традиций такой наградой может стать победа родной страны в войне, в которой наша героическая смерть сыграет определенную роль, или получение детьми хорошего наследства после нашей кончины, или гарантия загробного рая. Только мы со своей сверхспособностью откладывать награду можем волноваться о температуре на планете в том отдалённом будущем, когда будут жить наши праправнуки. В действительности пока не известно, что за механизм срабатывает в этих случаях у нас, людей» (с. 73-74).

  Что же получается? Важнейшие в социальном отношении виды человеческой мотивации как были непонятны, так таковыми и остаются? И откуда, собственно, проистекает уверенность автора, что во всех этих случаях задействована дофаминовая система? «Ни одна мартышка не станет целый год ограничивать себя в еде...» – а много ли людей, способных на это? Почему предполагаемый механизм отсроченного вознаграждения не срабатывает у подавляющего большинства особей нашего вида? И уж совсем не к вписывается в схему «отложенного вознаграждения» пример с героической смертью на войне: как правило, самопожертвование обусловлено критической ситуацией и спонтанно, а не спланировано заранее. Исключением являются только японские смертники-камикадзе, но им героическая гибель прямо предписывалась начальством; самопожертвование в данном случае было не совсем добровольным, и неизвестно, удавалось ли этим людям «включать дофаминовую мощь радости». Кажется, автор книги несколько злоупотребляет методом экстраполяции (а злые языки скажут, что в данном случае он попросту вешает читателям лапшу на уши).

  Тенденция выходить за рамки науки проявляется в книге многократно, и автор совсем не боится противоречить самому себе. Он может начать с разъяснений, что «нейропластичность определенно не бесконечна... И более того, пределы нейропластичности понятны на бытовом уровне» (с. 140). А закончить (на той же странице!) предложением использовать данное научное понятие там, где оно заведомо неприменимо, de facto для политической пропаганды:
  

  
  «...с нейропластичностью функциональная податливость мозга более осязаема, более «научно доказуема» (кавычки здесь более чем уместны. – А.Г.). Да, мозг меняется. И люди меняются. Мы говорили в этой главе о неделях и месяцах – за такой промежуток времени жители некоторых арабских стран смогли из безгласных теней вырасти до низвергателей тираний, Роза Паркс, оставив позицию жертвы, оказалась катализатором мирового антирасистского процесса, Садат и Бегин перестали враждовать и стали строителями мира, Мандела из тюремного заключенного превратился в крупного политика. И не только те, кого я упомянул, – вместе с ними и все остальные были захвачены мощными событиями. Новый мир ведет к новому мировоззрению, а это означает обновлённый мозг» (с. 140).

  «Я по большей части являюсь неприкрытым либералом»– признаётся автор где-то ближе к концу книги (с. 516). К этому моменту читатель сам давно об этом догадался. Кому же ещё может принадлежать, к примеру, вот этот дивный пассаж:
  

  
  «Не получается также свести расы в устойчивую, биологически обоснованную систему. Согласно переписи населения в США, в разные исторические моменты мексиканцы и армяне относились к отдельным расам; южные итальянцы считались иной расой, нежели северные европейцы; человек с одним черным прапрадедушкой и семью белыми прародителями считался белым в Орегоне и черным во Флориде. Мы имеем дело с расой как с культурным, а не биологическим феноменом» (365).

  Первая фраза здесь – просто грубая ложь (правда в том, что нет общепринятой классификации рас, но существуют конкурирующие классификации, вполне обоснованные научно). Вторая фраза – неуклюжая попытка использовать в качестве аргумента... ошибки, сделанные в прошлом людьми, не имевшими отношения к науке. Третья – прямое издевательство над здравым смыслом и личным опытом большинства людей. Мы что – не видели в кино или на фотографиях (если не вживую) австралийских аборигенов? Монголов? Бушменов? Индейцев Сиу? Луи Армстронга, наконец?

  Политически ангажированные вкрапления сыграли с автором злую шутку, понизив общую планку требований к отбору материала. Не всякий читатель сможет воспринимать всерьёз нижеследующие утверждения:

  «Республиканцам в три раза чаще, чем демократам, снятся кошмары» (403).

  «...готовность четырехлетнего малыша играть с новой игрушкой предсказывает его готовность, уже став взрослым, принять, скажем, попытки США наладить новые отношения с Ираном или Кубой» (404).

  Увы, не всегда автор отличает гипотезу от факта. Вот пример: «генетические исследования показали, что в современном мире около 16 млн. людей являются потомками Чингисхана» (с. 329). Нет, генетические исследования показали совсем не это... Речь идёт о мужчинах, обладающих чрезвычайно распространённом в Азии вариантом y-хромосомы (всего у человека, как известно, 46 хромосом, но лишь мужская y-хромосома передаётся по прямой линии от отца к сыну; генетический материал, содержащийся в остальных 45 хромосомах, тасуется в поколениях как колода карт). Останками Чингисхана мы не располагаем, и пресловутая y-хромосома приписана ему чисто умозрительно: чингизиды, ставшие правителями четырёх больших государств, имели возможность наплодить много сыновей и постепенно, поколение за поколением, распространить по всей Азии y-хромосому общего предка (странно только, что генеалогия чингизидов, составленная по письменным источникам, не очень разветвлённая). 16 миллионов человек, вопреки прямому смыслу приведённой выше цитаты, не могли быть подвергнуты генетическому тестированию; это огромное число получено чисто математически, путём переноса данных, полученных при обследовании небольших групп мужчин, условно представляющих тот или иной народ, на общую численность их народов. Если, например, из 100 обследованных монголов 25 будут носителями приписываемой Чингисхану у-хромосомы, то можно предполагать, что из 10 млн. монголов её носителями будут 2,5 млн. Вопрос сводится к тому, насколько репрезентативными были реальные выборки (и верны ли данные об общей численности народов). Но если даже всё сделано безупречно, встаёт вопрос: корректно ли с точки зрения генетики считать все 16 млн. человек, предполагаемых носителей идентичной y-хромосомы, потомками одного мужчины, жившего 800 лет назад? Для полной ясности поставим вопрос так: в какой степени он их предок, если хромосом у нас 46, а основной генетический материал тасуется, как колода карт? И сколько у каждого человека из этих 16 миллионов должно быть предков, живших в эпоху Чингис-хана? Не логично ли предположить, что их предками являются ВСЕ жившие тогда в Центральной Азии люди, оставившее потомство?

  Особого внимания заслуживает отношение Сапольски к проблеме свободы воли. Ей отведена отдельная глава (предпоследняя); несмотря на сравнительно небольшой объём (с. 514-542), она очень сложна для восприятия.

  Абсолютной свободы воли, конечно, не существует: «вряд ли найдется человек, считающий поведение целиком и полностью продуктом сознательной воли, отрицающий, что биология ограничивает наши поступки. И мы эту точку зрения просто не будем принимать в расчёт» (с. 518). Согласимся: проблема сводится к тому, существует ли относительная свобода воли, ограниченная биологическими факторами. Согласно Сапольски – не существует. Свобода воли – иллюзия, и наше поведение предопределено биологически на все 100%.

  Позицию своих противников Сапольски передаёт так: «у нас имеется нечто вроде духа, души, эманации, носителя той самой свободной воли» (с. 519). Заметим, что такой взгляд может быть вполне материалистическим даже в случае использования одиозного для атеистов слова «душа». Допустим, что «душа» генерируется мозгом, находится от него в зависимости как от материального носителя, подвержена дисфункциям, обусловленным его состоянием как биологического объекта, неспособна к самостоятельному существованию (смерть мозга означает и смерть души – если, конечно, исключить возможность перезаписи всей накопленной информации на иной носитель). Для атеистов, видимо, неприемлемо само слово «душа», за которым стоит религиозная традиция; но тогда можно использовать термин «сознание» (понимая под ним совокупность феноменов субъективного опыта, включая память, осознание своей личности, рефлексию, систему ценностей и поведенческих установок). Но Сапольски – тот ещё крендель! Для него даже такое представление (и словоупотребление) неприемлемо. Он начинает его пародировать: «надёжно спрятанный где-то в мозговом бетонном бункере, сидит за пультом управления некий человечек, этакий гомункулус», управляющий поведением (с. 520). «Он, естественно, перед этим внимательно просматривает всю имеющуюся информацию, проверяет уровень гормонов, пролистывает записи в нейробиологическом журнале, всё учитывает и в конце концов распоряжается, что вам делать» (с. 521). Оглупление виртуального оппонента путём приписывание ему нелепых взглядов – популярный полемический приём. Впрочем, Сапольски признаёт, что реальные оппоненты эти нелепости отвергали: «Я видел невероятно умных людей, которые пытались оспорить крайности этой концепции вместо того, чтобы принять её правдоподобную основу» (с. 521). Если «правдоподобная основа» – сам образ «гомункулуса», упорно навязываемый оппонентам, то понятно, почему Сапольски не нашёл с ними общего языка...

  Выше, объясняя поведение человека, Сапольски то и дело вынужден был прибегать к материалам психологии, социологии, культурологии... Теперь же вдруг он объявляет нам, что любое наше движение, любой ход мысли – всё биологически предопределено:

  
  «...ни частота, ни степень проявлений свободы воли значения не имеют. Даже если принять, что 99,99 % всех ваших действий предопределены биологически (в широком понимании данной книги) и лишь один раз в десять лет у вас включается «свобода воли» и вы чистите зубы слева направо, а не справа налево, то вы все равно исподволь вовлекаете гомункулуса, управляющего вашим поведением в обход научных правил» (с. 521; очень жаль, что не объясняется, о каких «научных правилах» идёт речь).

  Итак, в голове у человека никакого «гомункулуса» нет, но сам человек – не более чем биоробот, а его представления о свободе выбора – иллюзия. В свете таких представлений хотелось бы получить от Сапольски разъяснения по следующим вопросам:

  1) Как возможна без участия сознания отсроченная мотивация? «Ни одна белка не станет с детства работать изо всех сил, чтобы получать в школе отличные отметки, а потом с их помощью попасть в хороший колледж и институт с перспективой на карьеру и устроенный дом». Как мы помним, Сапольски объясняет этот наш чисто человеческий феномен отсроченной мотивации с помощью домысла, т. е. «в обход научных правил» (и это весьма симптоматично).

  2) Как возможно без участия сознания творчество? Леонардо, разрабатывая композицию «Тайной вечери», сгруппировал фигуры апостолов бессознательно? А как объяснить, без привлечения гипотезы свободы воли, черновые редакции романа «Война и мир»? Что заставляло Толстого переписывать одну только вводную сцену 15 раз, потратив на это более года?

  3) С древнейших времён известно, что для получения информации от военнопленного или заключённого, не желающих говорить, надо сломить их волю, подавить их сознание. Сделать это можно с помощью невыносимой боли (пытка) или психотропных веществ («сыворотка правды»). Биологический смысл здесь в том, что человека искусственно лишают свободы выбора. Но как можно лишить свободы выбора существо, изначально лишённое свободы выбора?

  Такого рода вопросами Сапольски не задаётся. Он перескакивает к более интересной для него теме, анонсированной много выше, на с. 157 («я считаю, что с помощью научных знаний, изложенных в этой книге, нам следует переложить всё до камешка в нашей уголовно-правовой системе»). Теперь, когда мы узнали, что никакой свободы воли нет, поведение преступников приходится признать биологически предопределённым. Следовательно, существующие в цивилизованных странах системы уголовного судопроизводства и наказаний за правонарушения неудовлетворительны.
  

  
  «Давайте надеяться, что придет время, когда в обсуждениях наиужаснейших человеческих поступков мы не будем использовать слова «зло» и «душа», как не используем их, обсуждая сломанные тормоза, и что в судах эти слова будут произноситься столь же редко, как и в автомастерских. Здесь важно понять, что в данной аналогии содержится ключ к дальнейшему развитию общей идеи, включая и осмысление проступков тех опасных нарушителей, у которых не выявлено никаких повреждений лобной коры, особых генетических вариантов и т. д. Когда машина начинает барахлить, ведет себя как-то неправильно и ездить на ней становится страшновато, мы обращаемся в мастерскую, и механик либо находит неисправность – тогда мы узнаём механическую причину поломки, – либо не находит ничего определённого. И в таком случае мы вынуждены забрать обратно машину со скверным изъяном. Механик, естественно, может порассуждать об источнике проблемы: о схемах заводской сборки, мастерах, что эту машину собирали, неизвестных загрязнениях, попавших в механизмы из окружающей среды и испортивших их… Возможно, когда-нибудь в автомастерских будут мощные приспособления, тестирующие моторы на молекулярном уровне и находящие все микронеисправности, – но сейчас нам остается принять как факт, что у нас просто негодная машина» (с. 541).

  Жестоко раскритиковав чуть выше концепцию ограниченной свободы воли и отбросив её, многоуважаемый доктор Сапольски явно не заметил, что его сравнение преступников со сломанными машинами вписывается в эту отвергнутую им концепцию ничуть не хуже, чем в его собственную. Так из-за чего было и огород городить?

  Следующая глава книги (последняя) посвящена борьбе за всё хорошее против всего плохого, с вдохновляющими примерами успехов, которых могут достичь в этой борьбе исправно функционирующие машины-биороботы. Разбирать эту главу у меня нет ни малейшего желания (тем паче, что рецензия и так изрядно затянулась).

  Я поставил книге минимальную оценку из-за навязчивого стремления автора навязать читателю свои взгляды, свой образ мыслей. Но если иметь терпение отбрасывать как шелуху спорадические попытки нас распропагандировать и обращать внимание только на основное содержание, т. е. на пересказываемые автором фактические данные экспериментальной науки – из книги можно извлечь пользу. Вот, например, великолепная характеристика роли тех немногих гормонов (эндокринная система многофункциональна и очень сложна), которые влияют на поведение человека:
  

  
  «Гормоны не определяют, не являются причиной, не руководят, не порождают поведенческого акта. Вместо этого они делают нас более восприимчивыми к социальным стимулам в эмоционально-значимых ситуациях, усиливают поведенческие тенденции и предрасположенности, соответствующие случаю» (с.126)

  Таких удачных формулировок в книге много.

  27

  3,7K