Рецензия на книгу

• 

  Аноним13 апреля 2012 г.

  Какое-то время назад мама пришла, попросила Чехова почитать: «что-нибудь, что тебе понравилось». По стопам недавних штудий я всучила ей седьмой том, где повести и рассказы 1888-1891. На днях мама пришла отдавать и, ставя на полку томик, сказала с осторожностью: «Ну "Бабье царство" еще ничего, но остальное... так беспросветно, так нравоучительно, и, главное, такое же совершенно всё. Поэтому я, наверное, пока отложу Чехова». Странно, для меня вот сейчас так наоборот, хочется читать том за томом. Возраст? А мне-то казалось, что А.П. как раз вневозрастной писатель... не знаю, бывают ли такие вообще.

  Читаю Чехова и снова чувствую, что вот уже я никогда не буду такой, как раньше. Как с Достоевским — я не знаю досконально его тексты, не пишу по нему курсачи и диссеры, но он изменил меня настолько, что не сказать. Вопросы, которые я задаю себе сейчас, просто никогда не возникли бы, не будь этой литературы. То, как я сейчас думаю, как оцениваю слова и поступки, как хочу строить себя — ничего бы этого не было. 
  Не знаю, связано ли это с писателями (ну то есть безусловно, но в какой степени) или это у меня в жизни настал тот период, когда каждый великий писатель кусочек меня вылепливает, и, когда я закрываю очередной том, этот вялый, бесцветный кусочек начинает биться, и во мне появляется новое сердце. Это началось в этом году, и дело ли в Ф.М. и А.П.? Осталось ли бы такое впечатление от, например, Толстого? или кого-нибудь из современных авторов? Я когда-то ощущала что-то похожее, но это улетучивалось через час, день, неделю.

  ***
  Это никогда не изменится. Вечные вопросы, которые надо решать, — ничего не поделаешь. Совесть, с которой нужно договориться, да так, чтобы обе стороны были правы. Каждый выбор, который я совершаю каждый день, должен быть осознанным.

  Это въелось в нас, осталось, наверное, когда мы в детстве ели этот самый крыжовник, свой или соседский. Как говорит моя подруга — это можно не осознавать, но не чувствовать нельзя. Ведь это такая правда, весь Чехов со своими архиереями, душечками, собачками, женами, уездными селами, школами, серостью, слякотью, летом, закладной на дом.
  Такая правда.

  
  

  Николай Иваныч засмеялся и минуту глядел на крыжовник, молча, со слезами, — он не мог говорить от волнения, потом положил в рот одну ягоду, поглядел на меня с торжеством ребенка, который наконец получил свою любимую игрушку, и сказал:
  — Как вкусно!
  И он с жадностью ел и всё повторял:
  — Ах, как вкусно! Ты попробуй!
  Было жестко и кисло, но, как сказал Пушкин, «тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман». Я видел счастливого человека, заветная мечта которого осуществилась так очевидно, который достиг цели в жизни, получил то, что хотел, который был доволен своею судьбой, самим собой. К моим мыслям о человеческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное, теперь же, при виде счастливого человека, мною овладело тяжелое чувство, близкое к отчаянию. Особенно тяжело было ночью. Мне постлали постель в комнате рядом с спальней брата, и мне было слышно, как он не спал и как вставал и подходил к тарелке с крыжовником и брал по ягодке. Я соображал: как, в сущности, мною довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье... Между тем во всех домах и на улицах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч живущих в городе ни одного, который бы вскрикнул, громко возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок за провизией, днем едят, ночью спят, которые говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно тащат на кладбище своих покойников, но мы не видим и не слышим тех, которые страдают, и то, что страшно в жизни, происходит где-то за кулисами. Всё тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания... И такой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча, и без этого молчания счастье было бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, — и все обстоит благополучно.

  7

  270