Рецензия на книгу

• 

  lwy5 июля 2020 г.

  Рецензия. Длинная. Про Фолкнера. С цитатами. Большими.

  Мне нравятся романы Фолкнера. Нравятся за зоркую точность. За то, как он может из самого обычного бытового происшествия сотворить такое, в чём вдруг глянет вечность и прошибёт нездешним сквознячком. За трагическую раздвоенность как его самого, так и его любимых героев, которые жаждут жить просто, как тысячи и тысячи обычных работяг, а просто (так уж устроен мир) не получается. За гордое смирение перед прекрасным и страшным природным миром, в котором, как песчинка, мечется маленький человеческий мирок. За это я прощаю ему многокилометровые предложения, которые являются обычно вдруг, когда ничто не предвещало, и красивые, но часто неуместные в данном конкретном эпизоде метафоры. Таких «царапающих» своей ненатуральностью мест в его произведениях обычно одно-два, и они быстро забываются за интересным сюжетом или персонажами.

  «Свет в августе», который начался как традиционный фолкнеровский текст, чем дальше, тем больше… удивлял, так что закончила чтение я, мягко говоря, озадаченная. Начну с того, что в этом романе было от привычного Фолкнера. Во-первых, его убеждённость в том, что плантаторы, относившиеся к чёрным как к недолюдям, совершили перед мирозданием какой-то страшный грех, за что судьба спросит и с них, и с их потомков, даже если те, уже не застанут прежние рабовладельческие времена. Во-вторых, пожилые негры у него – квинтэссенция житейской мудрости, истинных христианских качеств или обычного здравого смысла. В-третьих, очевидный поклон в сторону Л. Толстого. В-четвёртых, присутствуют альтер эго автора. В-пятых, пиетет перед женской природой, которая инстинктивно чувствует больше мужской (истинное христианство в фолкнеровском понимании – это «женская» по своему духу религия, а не воинствующая мужская в её протестантском воплощении). Ну и в-шестых – тема всесокрушающего времени и возмездия, которое оно несёт.

  Всё это есть в «Свете», однако ж те стилевые и сюжетные погрешности, которые обычно не бросались в глаза в других фолкнеровских романах, здесь представлены словно бы под увеличительным стеклом: хочешь не хочешь, а развидеть не получается. Часть этих корявых красот я склонна приписать работе переводчика. А ведь не хотела брать Фолкнера в современном переводе после того, как увидела в продаже «Шум и ярость» в нелепом, якобы более точном переводе – «Звук и ярость»! Звучит так же органично и осмысленно, как «Вытяжка и горе», «Туфля и закрытие»… Но, увы, в библиотеку не попасть – бери, что продают. А продают вот чего:
  

  
  …коридор в кирпичном длинном, островерхом, холодном, гулком здании, покрытом копотью не только своих дымоходов, стоящем на клочке убитой, засыпанной шлаком земли, стиснутом дымными заводскими трущобами, опоясанном трёхметровой проволочно-стальной оградой, как каторжная тюрьма или зверинец, где сироты, в одинаковых синих робах, с дискантовым детским чириканьем случайными, неровными порывами пролетают в воспоминаниях, но в здании хранятся постоянно, как унылые стены и унылые окна, по которым сажа из приближавшихся с каждым годом дымоходов сбегала в дождь чёрными слезами.

  Сироты хранятся в здании постоянно? Приближающиеся к окнам дымоходы? Сажа сбегала в дождь? Подозреваю, что сюрреалистическая корявость здесь появилась «стараниями» переводчика, а не автора. Или вот ещё два отрывка для сравнения. Вот знакомый мне Фолкнер описывает, как старый, тщедушный, полоумный Хайнс хочет избить пойманного Кристмаса:
  

  
  Но он бил их и вырывался, жидким, надтреснутым голосом выкрикивая брань, пуская слюни, а те, кто держал его, тоже напрягались, словно удерживали маленький шланг, который мечется от чрезмерного напора. Из всей группы один пойманный был спокоен. Хайнса держали, он бранился, в его старые хилые кости и верёвочки мышц вселилась ртутная ярость ласки. В конце концов он вырвался, прыгнул вперёд, ввинтился в гущу людей и вылез – лицом к лицу с пленником.

  А этого Фолкнера я в первый раз вижу (описывается, как поехавший на Библии Макихерн порет своего приёмного сына):
  

  
  Тело мальчика было как будто из дерева, из камня: столп или башня, на котором чувствилище его размышляло как отшельник – созерцательно и отстранённо, в экстазе самораспятия.

  «Чувствилище»?! (ага, а ещё вместилище, узилище и гнездилище) «Экстаз самораспятия»? Это Фолкнер или манерная декаденствующая барышня? Нет, добуду, непременно добуду «Свет в августе» в старом советском переводе. Очень хочется сравнить.

  Аннотация клялась и божилась, что этот роман «считается одним из лучших произведений великого прозаика». Ну так уж и лучший… «Осквернитель праха» на ту же тему намного его превосходит. Здесь же в слишком уж большом количестве слоняются авторские клоны. Фолкнер «передаёт им микрофон» – от одного к другому, от другого к третьему, чтобы показать развитие одной ситуации с разных сторон. Но как раз-таки разных сторон и не получается. Если в начале своего монолога персонаж ещё пытается «выдержать роль» обычного деревенского парня, окружного прокурора, священника или ещё кого-нибудь, то предложений через пять автор оставляет стилизаторские потуги и начинает вещать уже «от себя», так что остаётся только удивляться, откуда у махрового провинциала, который всю жизнь коровам хвосты крутил, такая страсть к философским размышлениям и длинным предложениям с разными книжными словесами. В других романах Фолкнера этот момент незаметен, потому что там его альтер эго происходит из интеллигентной образованной семьи, как и автор.

  Обычно если Фолкнер и берётся переключаться с одной точки зрения на другую, то и манера рассказывать меняется тоже. Взять хотя бы «Шум и ярость». Первая его часть, сделанная с помощью «потока сознания» – рассказывает идиот Бенджи. Вторая, в классическом фолкнеровском духе – рассказывает образованный, обучающийся в Гарварде Квентин. А в «Свете» этот приём с разными рассказчиками просто-напросто не работает. Наверно, он должен был перебивать монотонность авторского повествования, но не перебивает.

  Да ладно бы такая мелочь. Но из-за того, что рассказчик по сути один во многих лицах, автор умудрился с треском завалить главную идею романа: нет разницы, какого цвета твоя кожа, человеческая природа одинакова и Бог не делит детей своих на «эллинов и иудеев». Собственно эту идею должен был воплощать в себе один из главных героев с говорящей фамилией Кристмас. Вся его жизнь покатилась по наклонной потому, что в нём подозревали (и он сам тоже) негритянскую кровь. Не белый и не негр, а не пойми что – Кристмас видит себя человеком-пустотой. Автор видит его как человека наиболее приближенного к Богу. Жители Джефферсона видят в нём вонючего нигера, который коварно многие годы прикидывался одним их них. Гуманистический посыл Фолкнера очевиден, но… всё портит одна из последних сцен. Даже так – она в хлам разносит всё, что автор так продуманно выстраивал. Окружной прокурор Стивенс рассказывает иногороднему приятелю про «дело Кристмаса» (уже убитого местными). Вот начало этого очень длинного монолога, обращённого к однокласснику, который свой человек и с ним можно расслабиться и просто потрындеть:
  

  
  Кажется, я понимаю, почему он так поступил, почему в конце концов побежал искать спасения в доме Хайтауэра. Я думаю, из-за бабки. Она была у него в камере как раз перед тем, как его увели обратно в суд…

  Но затем Стивенс начинает вещать так, как люди обычно не говорят, и выказывать такую осведомлённость, словно неразговорчивый, не верящий людям Кристмас вдруг взял да и выложил ему всю свою жизнь. Ясное дело, автор снова плечом оттеснил своего героя и взял микрофон. И вот она, сцена расправы над Кристмасом – нерв всей 19-ой главы и всей книги:
  

  
  Только кровь не желала молчать, быть спасённой. Ни та, ни другая не уступали и не дали телу спасти себя. Потому что чёрная кровь погнала его сперва к негритянской лачуге. А белая кровь выгнала его оттуда, и за пистолет схватилась чёрная кровь, а выстрелить не дала белая. И это белая кровь толкнула его к священнику, это она, взбунтовавшись в последний раз, толкнула его, вопреки рассудку и действительности, в объятия химеры, слепой веры во что-то вычитанное в печатном Писании. И тут, мне кажется, белая кровь изменила ему. Всего на секунду, на миг – и чёрная вскипела в последний раз, заставив его наброситься на человека, в котором он чаял своё спасение. Это чёрная кровь вынесла его за черту человеческой помощи, вынесла в самозабвенном восторге из чёрных дебрей, где жизнь кончается раньше, чем остановилось сердце, а смерть – утоление жажды. А потом чёрная кровь снова его подвела – наверное, как всегда в решительные минуты жизни. Он не убил священника. Он только ударил его пистолетом, пробежал дальше и, скорчившись за столом, в последний раз восстал против чёрной крови, как восставал против неё тридцать лет. Он скорчился за опрокинутым столом и дал себя расстрелять – держа в руке заряженный пистолет и не выпустив ни одной пули.

  Вы ещё помните в самозабвенном восторге там, где кончается жизнь, что это разговор двух приятелей? Как это Стивенс, у которого прекрасные отношения с местными (ярыми протестантами, между прочим), позволяет себе такие откровенно атеистические выпады против Священного Писания (но характерные для Фолкнера, который с недоверием относился ко всем сочинениям людей!)? Откуда он знает, как Кристмас мучился тридцать лет от осознания того, что он недочеловек? Если же это не Стивенс, а сам автор, то почему, скажите на милость, чёрная кровь толкает всегда к плохому, а белая кровь – вся хорошая и с нимбом? Как же так! Ведь всю книгу доказывалось, что нет чёрной и белой крови, а есть одна для всех – красная!
  
  В первый раз вижу, чтобы Фолкнера столь феерично подвела страсть к пышным шекспировским монологам. Антитеза «чёрное – белое»… красиво-то как! Только вот главная идея романа из-за неё развалилась.

  Ну и наконец Байрон Банч, ещё одно авторское альтер эго… Я, конечно, понимаю любовь к символичным именам, но какой родитель назовёт своего ребёнка фамилией английского поэта? Будь это на русский манер, звучало бы приблизительно как Лермонтов Батькович Банчевой. Этот персонаж – ещё один большой прокол: ему единственному не досталось предыстории. Совсем. Ни одного объяснения – откуда у него столь экзотичное имечко, о чём он каждое воскресенье разговаривает с отрёкшимся от сана священником и откуда у него, работающего на маленькой лесопилке в занюханном городишке и живущего в дешёвом пансионе, серебряные часы? Вот такой вот созданный из воздуха, без прошлого ангел-хранитель для Лины Гроув.

  Могу ли я рекомендовать этот роман? Наверно, всё-таки могу, потому что в нём есть ничем не примечательная вначале и очень интересная в конце линия священника Хайтауэра. Есть очень страшные в своей убедительности образы свихнувшихся на религии изуверов – приёмного отца и деда Кристмаса. Есть не менее жуткие истории старой девы мисс Верден и первой любви Кристмаса – некрасивой проститутки, приехавшей в Джефферсон на заработки, потому что в Мемфисе она уже считалась «некондиционным товаром» (вообще чудиков и фриков в этом романе – полный набор). Есть явно очень симпатичный Фолкнеру образ шерифа – полноватого, усталого, мудрого человека (он встретится и в «Осквернителе праха»). Но по сравнению с другими фолкнеровскими романами этот слишком во многом «промахивается», чтобы считать его «лучшим из». Начинать с него знакомство с Фолкнером, пожалуй, не стоит.

  7

  972