Рецензия на книгу

• 

  laonov29 мая 2020 г.

  Сквозь тусклое стекло

  Байрон говорил, что читать старые письма уже тем приятно, что на них не нужно отвечать.
  Нет, кто хоть раз любил, знает, что ответить мучительно хочется, даже если человек уже умер.
  Написать письмо умершему человеку со странным адресом на конверте? 
  Страны — нет. Есть нитевидный пульс строчки из стиха Бунина И цветы, и шмели, и трава, и колосья.
  Дом? Бесприютная красота земли: ей тоже нет места, нигде, как и душе.
  Красота и душа, словно новые Дон Кихот и Санчо Панса, идут по полю куда-то…
  Вот — мельница на заре, перемалывает тёплое зерно первых звёзд.
  С ней не нужно бороться. Она замерла в тишине: на кресте мельницы распят ветер. Что-то распято в мире, что хотел зарисовать Ван Гог…

  В первом письме к брату Ван Гог пишет: я хотел бы уйти от всего… я доставляю другим одни неприятности.
  Это слова какого-то перелётного ангела, потерпевшего крушение на нашей безумной земле.
  Читая о скитаниях Ван Гога, ночёвках в телеге, утром покрывающейся инеем, его проповеди среди «униженных и оскорблённых» — шахтёров и проституток, на ум приходит библейская притча о блудном сыне, выросшая, как тень от качнувшегося фонаря, до экзистенциальных размеров, растушевавшись на дома и поле вечернее: сын пришёл к богу-отцу, с которым он поссорился, а бог — умер, но что-то в мире странно воскресло, проросло красотой).

  В черновиках Достоевского есть заметка о дуэли двух самоубийц.
  На примере Винсента эта страшная строчка сбылась.
  Страдающий эпилепсией, обессиленный, потерявший надежду примирить ненужные миру красоту и душу свою с бесприютной телесностью гордого мира, такого ранимого на самом деле…
  Эти два мира, душа и тело, словно самоубийцы, предвосхищая нечто страшное в грядущем Земли, стреляют друг в друга.
  Кто-то из них выстрелил в воздух и вороны взлетели в небо над полем, как на последней картине Винсента: солнце, словно подсолнух, осыпалось семечками воронов.

  Винсент умер, и его неприкаянная душа, как ослепший, перелётный ангел, стала скитаться… начав всё сначала:  ночь, улица, больница…
  Судьба Винсента потрясает до слёз своей трагичной и пятящейся закольцованностью: у него душа начинается сразу, с конца ( в этом смысле, он предвосхищает собой поэтику Андрея Платонова: гг его книг родился раньше писателя), с того полуденного поля и револьвера.
  Так сумасшедший поэт наводит дрожащей рукой револьвер на закатное солнце, целится, со слезами на глазах, говорит что-то нежное, просит прощения..
  Люди останавливаются в недоумении. Кто-то смеётся. Они не понимают всей трагедии происходящего.
  Поэт нажимает на курок, и падает в тот же миг: у него разорвалось сердце… так незримо для всех похожее на это ранимое, кровоточащее солнце.
  Боже! да это не просто письма! Это...апокриф личной жизни Князя Мышкина, если бы он однажды ночью сбежал из больницы в Швейцарии, забыв кто он, общаясь как с братьями и сёстрами с цветами, птицами, проститутками…

  В одном советском фильме девушка ехала с другом, говорила с ним о чём-то, а душа, как ладонь ребёнка, тепло лежала на окне.
  Вдруг, она произносит: остановить бы сейчас поезд и выйти между станциями…
  Как это чудно и легко, и сложно безумно: просто выйти в цветы и вечер. Дать душе её, родное.
  Не каждый на такое способен: в любви, искусстве, жизни…
  Винсент смог. Смог остановить фатально несущийся в никуда поезд своей судьбы и выйти.. в красоту и свободу.
  Он знал, что умрёт. Что-то в нём это знало, когда писало: Родина — всюду! душа не умирает, живёт вечно, вечно ищет, вечно, и если она не будет писать — она умрёт, задохнётся в смирительной рубашке.. судьбы, белого холста!
  И самое грустное, словно бы сказанное обернувшейся душой Винсента, когда он сходил с «поезда», в цветы: Птица в клетке отлично понимает весной, что происходит нечто такое, для чего она нужна, но не может этого сделать, и не представляет себе что же именно  надо делать… она смотрит на цветы и птиц в синеве, и.. вот она уже бьётся головой о прутья решётки, клетка не поддаётся и птица сходит с ума.
  В другом письме он сравнивает себя с некрасивой и никчёмной собакой, которую впустят в дом, а она, грязная, там наследит, уронит что-то.
  Ей нет места нигде. Друг — умер ( бог). Дом — разрушен ( любовь).
  Где жить? Чем жить?
  На самом деле, это выжидание Винсентом красоты… в вечернем ли поле, в дождь ли у моря, ещё более трагично, чем история Хатико.

  Это невозможно читать со спокойным сердцем.
  Душа признаётся в том, что с ней будет в вечности… что случается с многими из нас. Вместо решётки — наши принципы, гордыня, тело, в конце концов.
  Вместо весны — дружба, любовь, вдохновение.
  Доколе, господи? неужели навсегда, навечно, навеки?
  Тишина в ответ. Птицы в небе… волнуется трава на ветру своим извиняющимся и ранимым серебром, совсем как крыло птицы в накренившейся синеве.

  Нина Берберова писала об аллитерациях дождевых капель на окне.
  Нечто похожее иногда поражает и в судьбах великих: Винсент погиб в 37 лет, в возрасте Пушкина, раненый в живот и пролежавший два дня в мучениях: в этом смысле он похож на «рыцаря бедного» из стиха Пушкина.
  Винсенту часто мерещилась в природе гравюра Дюрера «Рыцарь и смерть».
  Но ещё более любопытно сближение судеб Ван Гога и Достоевского: Винсент родился как художник в 1881 г., в год смерти Достоевского).
  И дело тут не в общей для них эпилепсии, рельефной густоты экспрессии чувств и мучительном поиске красоты, что спасёт мир.
  Мир то красота спасёт… Достоевский просто умолчал о другом: спасёт ли она человека?

  Ван Гог в конце жизни был лишён всего: хотел создать братство художников, почти как в романах Воннегута, они должны были составлять единый узор крыла; между этими друзьями не должно было быть тайно друг от друга, они делились друг с другом счастьем и болью, а с миром — красотой.
  Всё рухнуло. Крыло, как у Бодлеровского альбатроса, волочилось по звёздам, отражённым в грязных лужах.
  Вера в свой дар и ощущение нужности красоты в мире — иссякли.
  В ссоре с "ангелом", Винсент отрезает себе ухо: закрыть глаза осязания для божьего слова — оно мучительно расходится с тем, что слышит человек.. обратиться всецело в зрение и душу. Апокриф гоголевского сна: ухо невесомо "плыло" по вечерним улицам, и в итоге прибилось к вскрикнувшим рукам проститутки. )
  Словно ангел смерти, порой дарующий око с крыла своего тем, кому суждено ещё пожить и увидеть чуть дальше себя, Ван Гог принёс женщине своё ухо, чтобы она… услышала его боль и судьбу?
  Как жила эта женщина потом? Что слышала в мире?
  Услышала ли она выстрел в том поле?
  Она должно быть была в этот миг не одна, и вздрогнула, заплакала, сама не зная почему, закрыв дрожащими руками лицо.
  Если бы дух Винсента находился в этот миг в её комнате, он написал бы одну из самых трагичных картин на земле, в духе Достоевского и Платонова: поруганная и насилуемая красота, что должна была спасти мир: Настасья Филипповна…

  После всего этого Винсент стал отвержен и осмеян в городе. В него, как в ангела, с волочащимся крылом, который просто хотел любить людей и мир, дети бросали камни на улице.
  Его последняя надежда, милый друг — Гоген, тот самый, о котором он мечтал давно хочу найти художника, который был бы для меня ангелом небесным, ссорится с ним.
  Ангел покидает его, возвращаясь на свои райские острова.
  Жизнь Винсента опустела. Лечение в клинике не принесло результатов.
  Врач, лечивший Ван Гога, не видел красоту в его картинах. Одной из них он затыкал дыру в сарае для свиней.
  А потом была дыра в животе… кто бы мог её закрыть? При жизни такое нужно закрывать, когда кровоточит душа.
  Как там у Сартра? — дыра в душе, размером с бога.

  Ангел улетел, а в животе ещё порхает что-то мотыльковое, тёплое.
  Жёлтое, как дом сумасшедших, поле. Белый холст, похожий на нежного и затихшего сумасшедшего в смирительной рубашке.
  Человек прикладывает револьвер к животу, к озябшим мотылькам в животе… шепчет природе что-то самое главное, нежное, что должен был сказать женщине… другу.
  В небе, на синем бугорке воздуха, замерла ворона.
  Однажды он так же писал в поле и ворона села рядом, возле ломтика его хлеба, зная, что он её не тронет.
  Ван Гог уже проголодался, но не прогнал ворону, нежно наблюдая за ней, как за другом.
  Всё это видел знакомый Винсента, и думал: боже, как же одинок этот человек, если он так трепетно смотрит на ворону, как на самого близкого друга!

  С чего началась эта трагедия, которую словно бы написал какой-то небесный Достоевский?
  С детства.. когда умер в младенчестве брат Винсента и мальчик потом мучительно сравнивал себя фактически с призраком: он рос совсем не таким, каким хотела мать.
  Она словно бы… любила мёртвого больше живого.
  Это и правда похоже на ненаписанную вещь Достоевского: бог создал мир и каких-то прекрасных, сияющих существ.
  Эти существа почему-то умерли. Бог создал… человека, но он уже не мог его любить так, как этих крылатых существ.
  Человек покинул ночью рай ( совсем как Толстой Ясную поляну), чтобы доказать богу, что он тоже прекрасен и когда любит — у него из груди растут крылья.

  На грустный роман в стиле Платонова или Золя похожи ранние скитания Ван Гога в поисках бога и желании быть полезным людям: спускается в шахту, как в ад, где чёрные, как тени, люди, добывают уголь для света и этих людей, которых они не увидят.
  Описывает Винсент и адскую конюшню на глубине 100 метров.
  Вспоминается роман Золя, где родившуюся под землёй лошадку, измученную, искалеченную, старую, поднимают на поверхность, к солнцу и весне, которых она никогда не видела.
  Чем она ответит на всю эту красоту? Она уже не сможет даже просто пройтись по вечернему полю.

  Винсент, милый, не об этом ли ты вспоминал в тот солнечный день, в поле?
  А потом был бунт против бога и желание обнять всех людей, животных, милую природу, назвав это единение — богом.
  В этом смысле любопытна симметричность творческого бунта и религиозного у Ван Гога: на богословском факультете Винсента ужаснула книжная вера, холод церковных стен и… умерший бог.
  В мастерской художников, его ужаснуло как из живых моделей рисуют безжизненные но «классические» тела.
  Предпочитаю писать глаза людей, а не соборы. Человеческая душа, пусть даже душа несчастного нищего или уличной девчонки, на мой взгляд, гораздо интереснее.
  Фактически, Винсент даёт пантеистическое переосмысление словам апостола Петра о теле, телесности мира, как о подлинном храме, который должен наполниться любовью ко всему прекрасному.

  Была и жажда любви… Одна строчка Винсента о любви, которая, как чайная ложечка звезды, весит на земле больше, чем тяжеловесные мысли о любви мудрецов: когда ты просыпаешься утром и знаешь, что ты не один, и видишь в утреннем полумраке рядом с собой другое существо, мир кажется тебе куда более приветливым

  
  Проститутка Христина, которую он приютил беременной, а при выписке её с сыном из больницы, сравнил с полотном Корреджо.

  Любопытное слово — существо, правда?
  В спящем человеке и правда нежно смазываются пол и даже возраст, как капли дождя на рассветном окне: они похожи на вербу, и душа обнимает тело, совсем как в любви… вот только, чьё, тело?
  Это уже не важно. Милому и тёплому существованию рядом, похожему на твоё перелёженное крыло, снишься ты, обнимающий его тело: обнять в этот миг женщину, всё равно что обнять её обнажённый сон и душу, своё существование, в нём растворённое.
  Ван Гог напоминает героя из рассказов Андрея Платонова: он никогда не искал женщины, но полюбил бы страшно, верно и горячо, если бы хоть одна рябая девка пожалела и привлекла к себе с материнской кротостью и нежностью.
  Он бы потерял себя под её защищающей лаской и до смерти не утомился бы любить её

  Винсент бессознательно искал женщин старше себя, томясь по материнской ласке.
  Нашёл такую в кузине-вдове ( проклятие ревности: то к умершему брату, то к умершему мужу).
  Женщина отвечала: Нет, никогда, никогда!
  Винсент, как рыцарь, не отчаивался: прижать это ледяное «нет» к груди, и оно оттает.
  Всё так: любая женщина, в любом возрасте, если она любит и если в ней есть доброта, может дать мужчине если не бесконечность мгновения, то мгновение бесконечности.
  А мужчина, этот вечный Фауст, всё пытается наоборот… и теряет всё.

  Увы, это женское, такое жизненное и экзистенциальное — нет, никогда, так родственное холодным и тёмным пространствам космоса, сияющего прекрасными и равнодушными звёздами, быть может, населёнными дивной жизнью… возможно, страдающей не меньше чем мужчина, услышавший — нет!, слишком долго было у груди Винсента и его сердце озябло, как сказал бы Розанов.
  И далее следует просто чудесное по наивности рассуждение ангела-шизофреника:
  

  • Да, мне нужна она одна, и никакая другая!
  • Тогда почему ты хочешь пойти к другой женщине, к тому же, проститутке?
  • Она страдает, её сердце тоже озябло!
  • Но это неразумно и противоречит логике..
  • А кто хозяин логики? Я или она? Я не могу жить без любви! Я замёрзну под этими холодными звёздами!

  
  Это уже ангелическая логика Цветаевой, ужасавшей многих. В её мире это не было изменой. Самое сокровенное, душу свою, она отдавала лишь «той самой душе», всё остальное, даже тело, было одеждой души, грустно сброшенной на холодный пол.

  Какой образ приходит при мысли о Ван Гоге? Подсолнухи, отверженный человек, скитающийся по осенним полям..
  После этой чудесной книги писем, читатель не только научится музыке живописи Ван Гога… его образ радостно и райски оживёт.
  Вот он спит, уставший, голодный. Рядом лежит недочитанная книга…
  Боже, как же нужно любить книгу, словно милого друга, чтобы и во сне думать о ней, проснуться среди ночи, зажечь свечу, погладить книгу и открыть, читая её с улыбкой.
  И ещё один образ. Эту картину должны были написать ангелы.
  Ван Гог рисует на чердаке возле окна. На стенах развешаны его рисунки, красота и боль, ненужные миру.
  Он не один, рядом с ним — маленький чердачный дух ( как сказала бы Цветаева).
  Маленький мальчик, ребёнок проститутки. Он зачарованно смотрит на странные тени на стенах, на чудесных птиц, людей, что вот-вот станут птицами: это первый ценитель гения Винсента.
  Ребёнок улыбается и гулит. Винсент устало переводит взгляд на него, и тоже улыбается.
  Ребёнок взбирается по ноге художника, как на гору, а на горе — гелиотропное, рыжее лицо ангела.

  Винсент, вы же были счастливы в жизни? Вы любили, любили и вас..
  Помните, вы сказали соседке Марго, когда она была в постели без сил, что люди похожи на детей, разоряющих гнёзда птиц, гнёзда счастья?
  Вам не дали любить друг друга…
  Вы шли по весеннему полю, и она сказала, тепло сжав вашу ладонь, совсем как женщина-фауст, желавшая остановить гелиотропный миг, наполненный солнцем, вами и ею: ах, славно было бы сейчас умереть!
  Вы тогда не обратили на это внимание. А через пару дней, идя с ней по полю, она побледнела, задрожала и упала к вам на руки… как на картине «четыре увядших подсолнуха». Кто любил, тот не может без трепета смотреть на эту картину.
  Уже потом, в постели, без сил, она вам прошептала: и всё таки, я тоже любила!
  Эти слова, можно сделать эпиграфом к вашей душе и к душам многих на этой безумной земле.

  Как это бесконечно трудно и важно на земле — просто, любить.
  Это сравнимо с открытием жизни на далёких звёздах.
  Так что же пошло не так, Винсент? Мира? 
  А те танцующие, как суфии, звёзды на ваших картинах, они — счастливы? Может, только они и счастливы?
  И всё же, вы тоже любили.. и последней любовью была дочка доктора, который вас лечил.
  Отчего? От любви? Души, что говорила со звёздами?
  Помните одно из ваших последних писем?
  От тех, к кому я был больше всего привязан, я не получил ничего, они будто смотрят на меня сквозь тусклое стекло

  Последние слова станут названием пронзительного фильма Бергмана о трагедии души и любви в мире.. и безумии женщины, словно души мира.
  Теперь этот фильм будет для меня особенным. В нём ведь… есть тень и вашей милой сестрёнки Вил, о которой вы писали брату, что на одном из своих фото у неё взгляд помешанной, и это вас пугает.
  Вил была чудесной женщиной, ухаживающей в больнице за несчастными. Она организовала там даже выставку женских работ.
  Но вскоре после вашей смерти… у ней проявились признаки шизофрении: о переписке с ней мне тоже хочется теперь прочитать, как и узнать подробнее о вашем феминизме.

  А потом было воскресенье и цветы, и шмели, и трава, и колосья.
  Да, именно в воскресенье, проститутка Христина, которую вы приютили, невзирая на гнев священников, в муках родила мальчика.
  Вы были затеряны в воскресенье, как в солнечном поле.
  Должно быть, в этом колосящемся из под земли солнце, вы вспомнили о Марго, с её словами: ах, хорошо бы сейчас умереть!
  Гелиотроп мгновения налился солнцем и душой. Это была ваша лучшая картина… Но как её запечатлеть навечно?
  Как вы там писали? — Из благодарности к природе — оставить память о себе — картины
  Это слова ребёнка, своей подлинной матери, Винсент.
  Это возвращение блудного сына не к отцу, но к Матери, вы вернулись к ней, став частью звёзд и цветов.

  Было солнце, поле, качнувшийся стебель яркого выстрела…
  А потом была ваша могила среди цветов.. словно бы вы упали сразу в цветы и вечность: Винсент, родина ваша — цветы!
  И ваш брат склонившийся к цветам, что-то шепчущий им, вам..
  Скоро и его не стало. Он не смог пережить вашу смерть: вы выстрелили сразу в двоих, Винсент, как в том черновике Достоевского.
  У Тео осталась молодая жена и маленький сын, странно похожий на того грустного мальчика, вашего брата, умершего в детстве.
  И всё таки, вы с ним любили, Винсент, а значит, жили!

  
  

  В моём сердце песня вечная
  И вселенная в глазах,
  Кровь поёт по телу речкою,
  Ветер в тихих волосах.

  Ночью тайно поцелует
  В лоб горячая звезда
  И к утру меня полюбит
  Без надежды, навсегда.

  Голубая песня песней
  Ладит с думою моей,
  А дорога – неизвестней,
  В этом мире я ничей.

  Я родня траве и зверю
  И сгорающей звезде,
  Твоему дыханью верю
  И вечерней высоте.

  Я не мудрый, а влюбленный,
  Не надеюсь, а молю.
  Я теперь за все прощенный,
  Я не знаю, а люблю.

  
  

  ( Андрей Платонов)

  
  Ван Гог - Звёздная ночь

  39

  2,4K