Рецензия на книгу

• 

  Аноним11 февраля 2012 г.

  Насилие тоталитарного государства так велико, что оно перестает быть средством, превращается в предмет мистического, религиозного преклонения, восторга.

  
  Как и большинству, эта книга далась мне с большим трудом - читалась медленно, долго. И хорошо, что она досталась мне по флэшмобу 2012 - сама бы я точно не взялась, а прочитать её всё-таки стоило. Стало понятно, почему везде пишется, что это главный роман Гроссмана - настолько он, чувствуется, выстраданный, пережитый, передуманный. Автор так много хотел вместить в одну книгу, что, несмотря на солидный её размер, проследить судьбу каждого героя не получается - мы видим только отдельные картинки, эпизоды, переломные моменты... Для того, чтобы рассказать всё, нужно было создать целую сагу. А Гроссман ведь, наверное, не был уверен, что когда-нибудь увидит опубликованным даже это одно произведение.
  Перед нами - панорама России страшных лет сталинизма, к испытаниям которого добавилось ещё одно, самое трагическое - война с фашизмом. И обычная Жизнь тех, кому выпала такая Судьба - жить, работать, воевать в ту эпоху. Не могу сказать, что всё описанное стало откровением - я читала на эту тему уже много, самое тяжелое и страшное впечатление произвёл в своё время "Архипелаг Гулаг" Солженицына. Но кое-что в романе всё равно поразило - не потому, что не знала раньше, а благодаря пронзительной силе и трагизму той обыденности, с которой рассказывает об этих вещах Гроссман. Об тотальном уничтожении людей еврейской национальности - настолько жуткие подробности... вот эти слова меня поразили:
  

  
  

  ...Я ясно сегодня ночью представила себе, как весь этот шумный мир бородатых, озабоченных папаш, ворчливых бабушек, создательниц медовых пряников, гусиных шеек, мир свадебных обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю, и после войны жизнь снова зашумит, а нас не будет, мы исчезнем, как исчезли ацтеки.

  
  О страшной власти бюрократии - эпизод с пропиской Евгении Николаевны в Казани. О том, с каким чудовищным лицемерием писали советские газеты про страшный голод в деревне в тридцатые годы. О том, что кое для кого и война не стала таким уж бедствием и ничему не научила - эпизод с переездом семьи Штрума в Москву на пароходе для "жен и семей ответственных работников". Когда к ним подсадили молодых солдат, едущих умирать в Сталинград. О кровном родстве сути сталинизма и гитлеризма, несмотря на внешнюю их враждебность.
  Замечательно рассказано о чудесном озарении, снисходящем на учёного в момент великого открытия (теория ядерного ядра, найденная Штрумом). Очень интересна авторская классификация человеческих открытий - деление их на три уровня. Прекрасны рассуждения автора о природе добра и доброты, это я бы даже перечитала, наверное:
  

  
  

  Я увидел, что не человек бессилен в борьбе со злом, я увидел, что могучее зло бессильно в борьбе с человеком. В бессилии бессмысленной доброты тайна ее бессмертия. Она непобедима. Чем глупей, чем бессмысленней, чем беспомощней она, тем огромней она. Зло бессильно перед ней!

  
  В общем, задумано, выношено и рождено - прекрасно. Почему тогда три звездочки? Исключительно из-за качества языкового воплощения задуманного. Автор - публицист, и с этим ничего не поделаешь. Так же, кстати, как и Алесандр Исаевич Солженицын. А журналисту, увы, хорошим литератором никогда не бывать. ИМХО. Как ни прискорбно, но местами текст напоминал мне работу плохого переводчика. Чтоб не быть голословной - несколько покоробивших выражений: "по-чудачному", "надделовое", "челюстатые", "самопожертвенность", "изнасилователи". По-моему, так по-русски не говорится. Или фразы:
  "Молчит, как рыба об лёд" - или "бьется, как рыба об лёд", или уж "молчит, как рыба в пироге".
  "Просила у неё разрешения открыть форточку в связи с эволюциями её старого трёхцветного кота". Эволюция - это процесс постепенного изменения чего-либо, при чём тут шмыгание кота в форточку?
  Надо сказать, что коряво писали не только Гроссман и Солженицын, но и многие писатели советской школы. Наверное, поэтому ещё я не люблю советскую литературу. Хотя первым двоим можно простить всё - за грандизность замыслов и стремление быть совестью эпохи.

  15

  317