Рецензия на книгу

• 

  Аноним27 апреля 2020 г.

  «— Не смей! Я буду жаловаться фюреру!»

  «Так что соображай, истребитель. Знаешь, как Маяковский ответил Есенину? «В этой жизни помереть нетрудно, сделать жизнь значительно трудней».
  Сабуров Серафим Петрович, летчик.
  Воевать он начал на И-16. Изучать эту машину ему пришлось прямо в бою, так как до того он на И-16 не летал. Им лишь дали перед боем короткий инструктаж: «Запомните крепко: у «мессершмитта» меньшая осадка, чем у нашего ястребка, и на вертикалях противник бьет нас. На вертикалях у нас мотор сдает, зато на виражах наш самолет чувствует себя отлично. Здесь радиус его меньше, чем у «мессера», он раньше выходит из виража, и вы можете быстрее противника занять боевую позицию, открыть огонь. Поэтому бой старайтесь вести только на виражах.» Серафим Петрович ввязывается в бой с пятью вражескими самолетами. За его боем наблюдает сам командующий генерал-майор Остряков. Самолетов катастрофически не хватало, в то время как немцы постоянно наращивали свою авиацию, в особенности бомбардировочную. А потом Сабуров получает серьезное ранение и его воспоминания открывают совсем иную сторону войны. Он попадает в плен практически потеряв зрение. Почему-то «добрые» немцы позволят привезти в лагерь двух советских хирургов, не успевших эвакуироваться. Врачи сделали несколько успешных операций пленным. Но Серафим Петрович продолжал страдать. «Я уже не человек, а одна непрерывная боль.» Он философски наблюдает как бы со стороны за собой и своими ощущениями. «Случается мы не дорожим ею, когда она прекрасна, и цепляемся за нее, когда становится невыносимой.» - так он размышляет про отношение и любовь к жизни. Вплоть до 1942 года немцы хорошо относились к пленным раненым, содержали их в здании медицинского института. А вот сами пленные в большинстве своем не всегда умели сохранить «лицо». Примеры их не совсем героического поведения можно было встретить на обсуждениях во время Нюрнбергского трибунала. «За настоящую папироску люди отдавали обмундирование, на двое суток лишали себя порции «баланды» и мизерной пайки хлеба. На эти сцены торговли нельзя было смотреть без жалости, отвращения и гнева.» Было много некурящих, которые за свою пайку табака обдирали своих же товарищей. «Значит, ты без курева обходишься свободно. А твой товарищ, такой же пленный, последними крохами жертвует, чтобы получить щепотку табаку. Он и от недостатка курева мучается, и от голода страдает. Но тебе, выходит, наплевать.» Интересно, что с пленными очень жестоко обращались крымские татары из местных жителей, нанятые немцами в качестве охранников лагерей. Пунктуальность немцев же поражает: если пленному удавалось выскользнуть из колонны для того, чтобы взять кусок хлеба у местных жителей, то обратно его уже не пускали! «Пришедший в себя Юрченко понял, что его побег никем не замечен, осмелел и заговорил с конвоиром. Мешая русские и немецкие слова, он стал что-то объяснять солдату, показывая в нашу сторону. Немец сердито отталкивал Николая автоматом: «Цурюк!»
  — Что ты на меня цурюкаешь! — разошелся Николай. — Эссен… Понимаешь, там мой брат, брудер. Он хочет эссен. Ну!
  Юрченко стал трясти перед самым носом конвоира буханкой хлеба и пачкой махорки, раздобытыми у жителей. Немец наконец понял, чего добивается этот настырный парень, и, взяв у Юрченко передачу, вручил ее Быкову.» Впрочем, никакого учета пленных немцы не вели, в лицо никого не запоминали. Зато они разрешали пленным свидания, если те говорили, что у них в городе есть родственники. Мнимые родственники приносили гражданскую одежду, а с ней убежать было очень легко и можно было затеряться среди гражданского населения. Впрочем, так же легко как и убежать из плена, легко было снова попасть в лагерь. Многие местные жители стучали полицаям. Кроме татар на немцев работали и местные «цивильные немцы» из тех, кто жили в Советском Союзе. Сабуров вскоре понимает и принимает правила игры. Когда его, ослабевшего, падающего в обморок, отказываются брать на работу, что означает автоматически расстрел, он громко кричит, угрожая полицая пожаловаться на несправедливость того самому фюреру! И испуганный полицай зачисляет Сабурова в группу рабочих, отправляемых за пределы лагеря на работу. «Воспользовавшись замешательством, я сделал два шага вперед, выбросил вперед правую руку и тоже крикнул:
  — Хайль Гитлер!
  Действовал я подсознательно, в каком-то ослеплении и в тот момент ни на какую благосклонность гитлеровцев не рассчитывал. Руководили мной только чутье и инстинкт. Вероятно, моя сумасшедшая выходка озадачила солдат. Ко мне подошел старший и указал на открытые ворота.» А потом его и вовсе начали отпускать домой из лагеря к псевдо-родственникам. Но потом его бросают в камеру смертников и ему снова приходиться бежать. Он бежит с напарником, но тот не хочет пробиваться к своим и предпочитает остаться примаком у какой-то женщины. Сабуров же пробивается к своим, проходит долгие проверки. Наконец он возвращается к жене, но и там его не ждут уже. «— Так вот, — глухо ответил тесть, — не твоя, и все тут. Год назад вернулась из эвакуации, приехала к нам и вышла замуж. Свою семью разбила и другую тоже… Бесстыжая рожа. А теперь прячется. Плюнь ты на нее!»
  Серафим Петрович возвращается в свою родную квартиру, но и там его не пускают. «Голос заспанный, сиплый, недовольный. Незнакомая женщина подозрительно оглядела меня с головы до ног.
  — Я к Сабуровым.
  — Не знаем таких. Здесь теперь общежитие…»
  Первые комиссии врачей его сразу списывают по состоянию здоровья, но он продолжает добиваться разрешения летать. В конце концов заключение Центральной летной комиссии Военно-воздушных сил оказалось более благоприятным: его оставили в не скоростной, легкомоторной авиации. Вот такая вот судьба солдат, совсем не похожая на киношную. И правильно спрашивает Серафим Петрович: «— Поймут ли люди будущего то, что сейчас происходит на земле? Оценят ли наши муки?» Он словно предчувствовал, что мало кто в будущем поймет правду о войне… Аминь!
  

  1

  103