Рецензия на книгу

• 

  9510335 января 2012 г.

  Абсолютно мозговыносящий "Пнин" - наверное, один из лучших романов вообще за всю историю литературы. Одновременно и до слёз ностальгический и умудрённо-сдержанный и почти юмористический. Читая, ощущаешь физическое удовлетворение от текста, от его построения и возникающих неуловимых образов - такое на моём веку получалось создать только у Эко и Стругацких.
  
  Издевательски-выстроенное, усмехающееся и тут же принимающееся с трагической миной выписывать злоключения "Бледное пламя" - самое ехидное творение автора, отповедь старателям, лизоблюдам, критикам и расшифровщикам "глубоких" и "с двойной изнанкой" текстов.

  Американский Набоков на порядок выше и опытнее Набокова русскоязычного - слегка зашоренного, стеснительно-недоговаривающего, неоперившегося, неловкого, чересчур академического за исключением великолепных рассказов (при переходе на английский язык у Набокова пострадала как раз короткая форма - всего девять не ахти каких разминочных рассказов впротивовес двум русским монументальным сборникам "Весна в Фиальте" и "Возвращение Чорба" и проч.). А в американский период маэстро уже ни на кого не оглядывается и городит свой огород, становится единственным хозяином своего текста, куда Кафка, Джойс или Пруст могут всунуться только по снисходительному дозволению, и то ради пары каламбуров.

  Отдельный респект издателям и переводчикам. Великолепное строгое оформление Симпозиума с обширными комментариями и интервью - сейчас это собрание сочинений найти практически невозможно, но постараться стоит.
  Великолепный живой переводчик Сергей Ильин, рядом с которым частушечные потуги, прости господи, Г.А.Барабтарло (его переводы Набокова издаёт Азбука. НИКОГДА, НИКОГДА не смейте читать барабтарловского "Пнина" - он убивает роман на корню) выглядят поллюционным бредом студентика, пролиставшего на досуге дореволюционный учебник русского языка и осилившего пару толстовских рассказов для детей.

  Цитатки

  
  
  

  Существуют пуристы, уверяющие, что джентльмен обязан использовать два револьвера - по одному на каждый висок, либо один-единственный боткин (обратите внимание не правильное написание этого слова), дамам же надлежит либо заглатывать смертельную дозу отравы, либо топиться заодно с неуклюжей Офелией. Люди попроще предпочитают различные виды удушения, а второстепенные поэты прибегают даже к таким прихотливым приемам освобождения, как вскрытие вен в четвероногой ванне продуваемой сквозняками душевой в меблирашках. Все это пути ненадежные и пачкотливые. Из не весьма обильных известных способов стряхнуть свое тело совершеннейший состоит в том, чтобы падать, падать и падать, следует, впрочем, с большой осторожностью выбирать подоконник или карниз, дабы не ушибить ни себя, ни других. Прыгать с высокого моста не рекомендуется, даже если вы не умеете плавать, потому что вода и ветер полны причудливых случайностей, и нехорошо, когда кульминацией трагедии становится рекордный нырок или повышение полисмена по службе. Если вы снимаете ячейку в сияющих сотах (номер 1915 или 1959), в разметающем звездную пыль высотном отеле посреди делового квартала, и отворяете окно, и тихонько - не выпадаете, не выскакиваете, - но выскальзываете, дабы испытать уютность воздуха, - всегда существует опасность, что вы ворветесь в свой личный ад, просквозив мирного сомнамбулу, прогуливающего собаку; в этом отношении задняя комната может оказаться более безопасной, особенно при наличии далеко внизу крыши старого, упрямого дома с кошкой, на которую можно положиться, что она успеет убраться с дороги. Другая популярная отправная точка - это вершина горы с отвесным обрывом метров, положим, в 500, однако ее еще поди поищи, ибо просто поразительно, насколько легко ошибиться, рассчитывая поправку на склон, а в итоге какой-нибудь скрытый выступ, какая-нибудь дурацкая скала выскакивает и поддевает вас, и рушит в кусты - исхлестанного, исковерканного и ненужно живого. Идеальный бросок - это бросок с самолета: мышцы расслаблены, пилот озадачен, аккуратно уложенный парашют стянут, скинут, сброшен со счетов и с плеч, - прощай, shootka (парашютка, маленький парашют)! Вы мчите вниз, но при этом испытываете некую взвешенность и плавучесть, плавно кувыркаетесь, словно сонный турман, навзничь вытягиваясь на воздушном пуховике или переворачиваясь, чтобы обнять подушку, наслаждаясь каждым последним мгновением нежной и непостижной жизни, подстеганной смертью, и зеленая зыбка земли то ниже вас, то выше, и сладострастно распятое, растянутое нарастающей спешкой, налетающим шелестом, возлюбленное ваше тело исчезает в лоне Господнем. Если бы я был поэт, я непременно написал бы оду сладостной тяге - смежить глаза и целиком отдаться совершенной безопасности взыскующей смерти. Экстатически предвкушаешь огромность Божьих объятий, облекающих освобожденную душу, теплый душ физического распада, космическое неведомое, поглощающее ту неведомую минускулу, что была единственной реальной частью твоей временной личности.

  "Бледное пламя" 1962
  перевод Сергея Ильина

  
  
  

  Все еще шел дождь. В доме Шеппарда погасли огни. Ручей, обычно трепетной струйкой сочившийся по оврагу за садом, этой ночью обратился в шумный поток, который кувыркался, истово пресмыкаясь перед силой тяжести, и нес по буковым и еловым проходам прошлогодние листья, какие-то безлистые ветки и новенький, ненужный ему футбольный мяч, недавно скатившийся вдоль пологой лужайки после того, как Пнин казнил его на старинный манер - выбрасываньем из окна. Пнин заснул, наконец, несмотря на ощущение неудобства в спине, и в одном из тех сновидений, что по-прежнему преследуют русских изгнанников, хоть со времени их бегства от большевиков прошла уже треть столетия, увидел себя в несуразном плаще, несущимся прочь из химерического дворца по огромным чернильным лужам, под затянутой облаками луной, а после шагающим вдоль пустынной полоски берега со своим покойным другом Ильей Исидоровичем Полянским, ожидая стука моторной лодки, в которой явится за ними из безнадежного моря их загадочный спаситель. Братья Шеппарды не спали в смежных кроватях, на матрацах "Прекрасный Отдых", - младший слушал дождь, идущий во тьме, и раздумывал, не продать ли им все же этот дом с его гулкой кровлей и волглым садом; старший лежал, думая о тишине, о влажном зеленом кладбище, о старой ферме, о тополе, в который много лет назад ударила молния и убила Джона Хеда, смутного дальнего родича. Виктор на сей раз заснул мгновенно, едва засунув голову под подушку, - недавно изобретенный способ, о котором д-р Эрик Винд (сидящий сейчас на скамье у фонтана в Кито, Эквадор) никогда не узнает. Около половины второго Шеппарды захрапели, глухой погромыхивал после каждого вздоха и вообще звучал куда солиднее брата, высвистывавшего сдержанно и печально. На песчаном берегу, по которому продолжал расхаживать Пнин (его встревоженный друг пошел домой, за картой), появились и пошли на него чередой отпечатки чьих-то ступней, и он проснулся, хватая ртом воздух. Ныла спина. Пятый час уже. Дождь перестал.

  Пнин вздохнул русским вздохом ("ох-хо-хо") и поискал положение поудобней. Старый Билл Шеппард протащился вниз, в уборную, сокрушая за собою дом, потом поплелся назад.

  Вот и опять все уснули. Жаль, что никто не видал представления, разыгранного на пустынной улице, - там рассветный ветер наморщил большую, светозарную лужу, превратив отраженные в ней телефонные провода в неразборчивые строки черных зигзагов.

  "Пнин" 1957
  перевод Сергея Ильина

  26

  227