Рецензия на книгу

• 

  Аноним16 марта 2020 г.

  В защиту леди Чаттерли

  ​
  У Андрея Платонова есть пронзительный и странный рассказ «Река Потудань»: покалеченный духовно молодой человек возвращается с войны домой и встречает свою любовь.
  Гений Платонова сказался в том, что иррациональный страх мужчины причинить боль женщине в любви и сексе, невозможность проникнуть в неё сердцем, растушёвывает одну важную деталь, которая не бросается в глаза при первом прочтении: он возможно утратил свою мужскую силу, и решается изменить любимой… со смертью на окраине леса.
  У Лоуренса иначе: скандальная история о женщине, изменяющей своему раненому на войне и парализованному мужу — с лесником.
   
  Но на самом деле, роман совсем не об этом.
  Точнее, у романа несколько слоёв, одежд прочтения.. которые хочется нежно сбросить, даже сорвать, словно с тела женщины.
  Боже! Вечная мука мужчины: в тоске любовного томления срывать одежду с любимой, словно бы листаешь голубые страницы райского дня: вот боттичеллиева вспышка тёплой весны, вот шелковистая осень одежд и надежд, а вот и снежная белизна кожи на груди: вишнёвая веточка по весне: нельзя понять, это выпал поздний снег или лиловой белизной зацвела вишня? хочется коснуться губами.
   
  А дальше? Вот женщина голая. Обнимаешь её и… бессильно опускаешься на колени и прижимаешься лицом к её животу: слёзы текут по нему, и дальше… в доверчивый, карий сумрак, похожий на прозрачный промельк крыла птицы в рассветном окне.
  Женщина ничего не понимает, гладит тебя по голове, с той же спиритуалистической нежностью, с какой она гладила бы свой округлившийся живот, из которого бы ей, словно сигнал с далёкой звезды, откликалась странная жизнь прозрачной теплотой своих касаний: с такой чуткостью не ступала нога космонавта на луну, как ножка ребёнка ступает на лунно округлившийся живот своей мамы.
   
  Платонов и Лоуренс, к слову, изумительно обыграли высший феминизм женщины, её бунт в одиноком и мужском мире, против всей той чудовищной и разрушительной силы войны и цивилизации, которая забирает у неё ребёнка, мужа, любовь.
  У Лоуренса взаимоотношение мужчины и женщины — взаимоотношения женщины и ребёнка.
  И в самом деле, мужчина часто похож на «прожорливое дитя», жадно требующий женскую грудь, а иначе — слёзы, скандал.
  Глубокий на самом деле образ. Словно бы женщина в половом смысле рождается раньше мужчины ( впрочем, как и на стадии эмбриона), она раньше научается чувствовать себя из тела, словно цветок, пробиваясь подснежником стиха над сугробом белой страницы; она стремится чувствовать дальше себя.
  Женщина в любви вообще гениальный импрессионист, вдыхающей прищуренным сердцем в себя всю природу, её запахи и краски, смешивая всё это с чувством своим.
  А вот мужчина чувствует как бы ущербность своего словно бы недородившегося существования без женщины, и потому — стремится по-детски наивно вернуться в её лоно, насытиться им: родиться вполне: мужчина в юности ( а юн он сердцем всегда)  — сумбурное Кватроченто ( Северное Возрождение).
  400 лет разделяют мужчину и женщину в искусстве любви.
   
  Телесная любовь в романе описана очень нежно, порой — наивно: так на пуантах сердца душа привстаёт на белой сцене простыни и цветов.
  Но плоти в романе — нет. Лоуренс описывает женский оргазм, с его вечными и тёплыми колокольчиками вдоль всего тела так трогательно, что кажется, в затихшем женском теле, словно в осенней реке, с плавающими на поверхности двумя бледно-жёлтыми, лёгкими листами ладоней, можно различить Китеж-Град, с его густыми колоколами, доносящихся из голубой глубины.
   
  Но перейдём к героям.
  Имя Констанция — переводится как «постоянная», «верная».
  Имя Клиффорд… не важно как переводится, ибо мужчины в романе нет, и это вовсе не связано с его «потенцией».
  Просто в романе есть три возраста женщины, словно в одноимённой картине Климта.
  Скажем прямо: фрейдистам этот роман читать опасно ( но интереснее, веселее).
  Дело в том, что Клиффорд, отверженный, с нереализованными мечтами и жизнью — это образ  клитора.
   
  Это роман о познании женщиной своей природы.
  Разумеется, было бы пошлостью, если бы весь роман заключался лишь в этом.
  Это лишь один из символов.
  Более того, этот таинственный женский орган является медиумическим блюдцем духовной раскрепощённости женщины: спиритуалистическое познание женщиной своей души и плоти, ожившей от паралича жизни таинственными постукиваниями сердца: невесомо приподнявшиеся сердце и плоть — над полом, в двойном значении этого слова.
   
  Констанция вовсе не изменяет мужу, наоборот, становится верной своей природе, сумеречной и неизведанной.
  Не случайно Лоуренс пишет о том, как страх перед телом, словно перед ницшеановской бездной, приводил многих людей к безумию.
  Например, писателя Свифта, который в поэме своей возлюбленной писал: Но Целия, Целия мочится!
  Удивительно! Простой физиологический акт его милой, приводил его в ужас!
  А каково было самой Целии? Несчастная, она ужасалась себе, стыдилась своего тела и его проявлений, как нечто мерзкого.
  Ах эта вечная ахиллесова пята эмпатии женщин, смотрящих и думающих о себе через глаза и сердца тех, кого они любят!
   
  Лоуренс, к слову, описывает женский оргазм так, словно бы Гулливер попал в страну… не лилипутов, но великанов, и даже поднялся на летающий остров: взгляд изумлённого мужчины на чудо природы: ах, приеду домой, расскажу — никто ведь не поверит!
  Читаю роман в раритетном издании 30-го года, каким его читали должно быть Надежда Тэффи и Александр Куприн.
  Забавно: в одном месте пишется, что мужчина достиг оргазма, а женщина — кризиса.
  В смущённой голове возник образ гётевской «мировой скорби» (Wahlverwandtschaft).
  Смех смехом, но ужасно ведь то, что ещё в 20 веке женский оргазм считали психическим заболеванием.
   
  В романе есть пронзительный момент: Констанция занимается сексом с писателем ( спиритуалистическое и прямоходящее альтер-эго её мужа, также писателя), довольно эгоистичным.
  Он кончил первым. Она не достигла оргазма и удерживает его в себе, работая сама, достигая пика.
  Это чистилище страсти. Мужчина выключен из секса, его как бы нет.
  Женские бёдра, словно мечущаяся в муке форель, трепещет и бьётся о холодную как лёд, «мёртвую» плоть.
  А потом настаёт ад: женщина лежит в раю и цветах среди зимы; её ладонь ( Лоуренс, прости, мне легче в своих образах всё это сказать), робким, улыбающимся подснежником пробивается из-под сугробов смятой простыни.
  И в этот миг, словно нож в спину, где выросли крылья: а ты не могла кончить вместе со мной? Почему ты кончаешь позже, а я терплю, терплю…
  Ключевой на самом деле момент: отторжение главной героини от эгоистичного мира мужчин.
  Боже, сколько женщин во времена Лоуренса, пряча этот роман от своих мужей, тихо плакали вечером, прижимая книгу к груди, целуя её страницы: ах, он понял нас, женщин!
  Тут ведь совсем не о сексе, а о превращении женщины в вещь и слугу для своей судьбы и похоти.
   
  Лоуренс дивно использует приём импрессионистов в описании секса и его отражения на жизнь и быт ( мой перевод с небесного ощущения женщины на язык мужчины под небесами) — деревья, лучистой дрожью отражаются в реке с той пронзительностью весны самого воздуха, что кажется, сами деревья сейчас сладостно дрогнут от упавшего в голубое течение воздуха листка, и разводные круги сверкнут по словно бы улыбнувшемуся воздуху.
  Итак, Лоуренс описывает начальный феминизм сексуального раскрепощения женщины: бегство от удушающего быта, в бытие творчества: роман с писателем, после секса с которым она вдохновляет мужа на писательство: круг замыкается.
   
  О какой любви тут вообще может идти речь? Тут сердце — несчастный калека: оно не может любить женщину целиком.
  Лоуренс попытался написать роман, где женщина и любовь были бы видны целиком, во всей их телесной и духовной бездне. Ницше бы сказал: в настоящей любви — душа обнимает тело.
  Так вот, это чудесная попытка увидеть это объятие… если бы все в этом романе не были чуточку покалеченными.
  Набокова однажды восхитила сцена из одного женского романа: Ночь. Улица. Гроза. По залитой мгновенной, дрожащей синевой опустевшей улице, под инфернальный грохот и скрежет, катились перепуганные калеки на своих дощечках с колёсиками, изо всей силы отталкиваясь руками от земли.
   
  Вот такие калеки и гномы сердца и полонили, словно белоснежку — женщину в мире: она спит в своём… нет, уже не хрустальном гробу, но в хрустальном блеске в раковине, моя посуду и дремля над нею вечером.
  Боже, должен же появиться в жизни тот самый принц, который пробудит всю боттичеллиевую весну сердца женщины!
  Итак, ад и чистилище пройдены, остался рай.
  У Данте, когда он с Горацием вышел из чистилища, первое, что он увидел, была ласковая лазурь волнующегося под ветром леса: Констанция встретила выходящего из леса...
   
  Любопытна градация вороватой поступи женщины крадущейся в ночи к любовнику: так Наташа Ростова кралась в ночи к израненному Князю Андрею ( тонкий аллюзия Лоуренса на отца мужа Констанции, похожего на отца Болконского), так Эмма Бовари возвращалась домой, касаясь щурящейся и счастливой рукой голубых стен сладко накренившегося утра.
  В жарких, пленэрных ( как сказали бы импрессионисты) объятиях лесника, Констанция соприкоснулась со своей тёмной и дикой природой.
   
  Симона де Бовуар отстаивала ту высшую свободу женщины перед собой и миром, которую ограничил в своём преклонении перед ней, мужчина: он вознёс её на сверкающую высоту музы и непорочной женщины, и она на этой тесной высоте была похожа на тех святых мучеников, которые взойдя на столбы, проводили там месяцы без движения.
  Сами то мужчины были свободны в своей добродетели и даже пороке, но женщина, могла ступить лишь в голубую рожь воздуха — в небо, как Анна Каренина.
  Сексуальность в романе — лишь символ феминизма женщины, в том числе бунт за свободу от того понимания «пола», который навязал ей мужчина.
   
  А что же муж? Читая о нём, на ум приходит повесть Куприна «Молох» — несчастный, мыслящий тростник Паскаля ( муж в юности ещё) — раздавлен жестокой стопой цивилизации: Клиффорд — кентавр: наполовину человек, наполовину машина ( Форд). Т.е. — современный образ: цивилизация инвалид, озлобленный импотент, прежде всего духа.
  И опять же, фрейдистский образ поруганной человеком природы: срубаются и падают высокие, стройные сосны. Бесконечные глубокие шахты, в которых слепнут сердца. Война, развязанная мужчинами, в которой гибнут и калечатся совсем ещё мальчишки, которых они не рожали.
  Лоуренс рассуждает прежде всего о феминизме в развитии общества: риск утраты женщиной своей женственности и мужчиной — своей мужественности в холодном мире машин и денег: с этой позиции роман, с его повышенной температурой сексуальности, обретает совсем иные и трагические черты; этот роман ни капли не о сексе: о жажде надышаться любовью, мужчиной и женщиной, в безумном 20 веке, где все эти понятия — будут смертельно ранены.
   
  У мужчины в первую очередь должна быть потенция сердца. Будет она — и крылья любимой вырастут у него на спине и груди, как бы не были плохи его ноги: Клиффорд этого не понял.
  Общаясь с бисексуальными друзьями, особенно, женщинами, поражаешься, какой чепухой может быть «трагедия импотенции». Это как проверка на эгоизм.
   Допустим, один орган «отцвёл». А другие части тела? Руки, губы? И главное — сердце? Главное ведь — чувства и нежность к любимой.
   
  Набоков в письме к жене писал, что у него случались романы с одними и теми же словами, образами, которые он использовал в разных рассказах.
  Так и у женщины случаются романы… с губами и руками мужчины, стихами и солнцем в весеннем лесу.
  Лоуренс пишет, что секс для женщины не такая уж и важная вещь по сравнению со свободою чувств.
  Констанция в юности гуляла в весеннем лесу с молодым человеком, и сама платоническая страсть живой тёплой речи нежным призраком проникала сквозь одежду и тело, касаясь сердца и тела — изнутри.
  Тела уже нет. Оно намокает нежностью мира, вечера и весны, как при проявке фотографии: в лиловом сумраке, с каким-то райским равноправием, на женском теле проступают мужские губы, запахи сирени, ладони и пение птиц…
  Женщина всецело ощущает себя в том тёплом, бархатном трепете у себя на плечах и груди, который она чувствует как райскую одежду души.
  Сами её нежные мысли как бы развиваются на ветерке карей волной, и женщина в райском, улыбчивом стыде приглаживает эти тепло показавшиеся мысли с той же грацией, с какой пригладила бы волосы ( по виску, за ушко), и молодой человек видит эти нежные мысли, улыбается и тянется к ним, не касаясь женщины, касается одних карих мыслей на ветру…
  А потом… дарит ей свои руки, и женщина прижимает к своей груди эти тёплые ландыши мужских ладоней
   
  Ах, даже чуточку жаль, что всего этого нет в романе!
  А есть юная Констанция, идущая по лесу со своим другом.
  И почему я не могу царственно подарить ему себя? — мысленно шепчет она.
  Понимаете? Царственно!
  Когда же феминизм мужчины дойдёт  до того, что и он сможет… не жадно брать, «иметь», а нежно дарить себя, свою девственность, сердце и губы — женщине?
   
  В какой-то миг я с улыбкой заметил, читая роман, что во мне сидит маленький Фрейд в капюшоне и с накладной бородой а-ля Толстой, и словно в сумраке кинотеатра, тайком снимает всё на камеру.
  Включаю свет и выгоняю его на моменте, когда Лесник убивает в лесу дикую кошку. Девочка плачет, его дочь, с тем же именем что и у Констанции.
  Фрейд забыл в кресле свой блокнотик и зонтик.
  Листаю… боже, да его лечить нужно!
  Хотя, есть и интересные мысли.
   
  Из блокнота Фрейда:
   
  1 — Чудесная тема Адама и Евы.
  Адама ещё нет. Ева спит в саду и видит во сне его, свой идеал мужчины: она вынашивает его под сердцем, рядом с ребром, как ребёнка.
  Её рука-лунатик идёт по груди, животу, карнизу бёдер, входит в карий лесок внизу живота…
   
  2 — Констанции — 27 лет. Она уже смирилась с тем, что её тело увядает без любви.
  Она вспоминает милого мальчика — немца, который любил её 10 лет назад. Его убили на войне…
  Леснику 37 лет, он на 10 лет старше неё, словно нежный призрак того немца, всей её цветущей юности: это её возраст зрелости: да, она и в 37 лет будет прекрасна: кто любит, тот прекрасен во все стороны своего времени.
   
  3 — Сиделке Клиффорда было 27 лет, когда она влюбилась в лесника, когда ему было 17: возраст немца из юности Констанции.
  Муж сиделки погиб в шахте, которой владела семья Чаттерли: образ смерти ребёнка во чреве земли.
   
  4 — В робких похождениях Костанции в лес к леснику, Лоуренс психологически изумительно обыгрывает подлинную версию сказки о Красной шапочке, волке и охотнике.
  Женщина исследует свою сексуальность и душу.
  Бабушка и волк — одно целое: поруганная и стареющая женственность, с которой героиня смирилась.
  Это женское, седое отчаяние одиночества пожирает её ( в сказке волк убивает свидетеля — кошку)
  Находится тот, кто проникает в волка, в его чрево ( хищная природа Констанции и лесника) — акт секса, высвобождение женщины, рождающейся в любви.
   
  5 — Вронский на скачках. Анна смотрит, как он заезживает лошадь. Падает — вскрик Анны, выдающей свою любовь.
  Констанция с мужем поднимаются по крутым лесистым тропинкам после дождя. Коляска с моторчиком, словно нежная лошадь ( одна лошадиная сила) — не выдерживает.
  Помогает лесник… напрягает все свои силы, надрывается: вскрик сострадания Констанции.
   
  6 — Лошадь Вронского — Фру-фру ( шелест).
  Собака лесника — Флосси ( шёлк).
  Женское озябшее сердце и сорванные грубо одежды, надежды.
   
  7 — Грустный юмор Лоуренса: Чехов… мужчина с собачкой, адюльтер, и финал: письма души и тела, которым нет места в этом мире.
   
  8 — Жена Лоуренса подозревала его в гомосексуализме из-за его пристрастия к «определённому» виду секса.
  Подозревала фермера по соседству…
  Странные нотки обмолвок Лоуренса о странной любви лесника к полковнику, когда он служил. Его странный взлёт карьеры, оборвавшейся с его смертью.
  Констанция властно завоёвывает женственность лесника, сливая её с собой, теряющей женственность; возвращает мужественность ему.
  Спиритуалистический метемпсихоз гомосексуализма женщины, ласкающей себя ( тема Индии в романе)
   

  P.s. Так о чём же плакал мужчина… ладно, чего уж там скрывать - я, в начале рецензии, стоя на коленях, прижавшись лицом к животу обнажённой женщины?
  Да просто мучительно сознавать, что дальше тела… женщину больше нельзя раздеть!
  Ах, если бы можно было коснуться плеч женщины… и нежно потянуть вниз это шелковистое, улыбающееся тепло у себя под руками!
  Тело женщины, нежно, как ночная сорочка, падает к её ногам... она переступает через него... улыбаясь.
  Что есть любовь, как не ребёнок, которого женщина вынашивает у себя под сердцем?
  Констанция, не об этом ли были ваши мечты, о которых вы не сказали даже своему любовнику?
   
  
  Густав Климт - Три возраста женщины

  40

  3,1K