Рецензия на книгу

• 

  Аноним30 ноября 2018 г.

  Life in plastic
  Its fantastic...
  [прочёл 11 рассказов из 15]
  В принципе, нельзя не согласиться с мыслью из рецензии Lanawasilek, что после предисловия Екатерины Гениевой (абсолютно шикарного предисловия, которое делает то, что и должны делать все нормальные предисловия, - заставлять тебя выть голодным волком от немедленного желания ознакомиться с творчеством означенного автора) ты невольно ожидаешь невероятного эпохального «вау». И вот твои шаловливые ручки дорываются до Джойса... и не только не происходит «вау», но даже маленького «бум» не намечается, - тебя встречает просто эпохально сухой, безжизненно-картонный текст, напоминающий даже не столько холодную математическую формулу (вечная дилемма: от сердца — от ума), а набор таблиц каких-то статистических данных. Последний образ усиливается из-за маниакального желания Джойса описывать всё на свете в подробностях. В идеале упоминание десяти тысяч вещей в одном предложении должно что-то символизировать (вкладываю весь свой сарказм в предыдущее слово), но как заметила та же Lanawasilek, когда ты читаешь объяснение некоторых символов в предисловии, то согласно киваешь головой, мол, да это же очевидно, но стоит остаться с текстом с глазу на глаз, как ты сразу теряешь возможность расшифровать что-либо, и всё это маниакальное перечисление превращается для тебя в однотипную кашу предметов. Впрочем, если взглянуть с другой стороны, то, может, всё гораздо проще, ибо «Дублинцы» - книга снобистская, и Джойс в ней пытается предстать этаким Д'Артаньяном, который раскусил всю фальшь и бездуховность дублинцев, поэтому на все потуги автора можно смело отвечать, что это признак бездуховности: у персонажа в кармане белый чистенький платочек, - лицемер и ханжа, у персонажа в кармане грязный платок, - знамо дело, - бездуховный подлец.
  Так вот, возвращаясь к перечислению всего на свете. Дабы не быть голословным, пример: «Он сам приобрел каждый предмет обстановки: черную железную кровать, железный умывальник, четыре плетеных стула, вешалку, ящик для угля, каминные щипцы с решеткой и квадратный стол с двойным пюпитром. Книжный шкаф заменяла ниша с белыми деревянными полками. Кровать была застлана белым покрывалом, в ногах ее лежал черный с красным плед. Маленькое ручное зеркальце висело над умывальником, и днем на камине стояла лампа с белым абажуром – единственное украшение комнаты. Книги на белых деревянных полках были расставлены по росту. На одном конце самой нижней полки стояло полное собрание сочинений Вордсворта, а на противоположном конце верхней – экземпляр «Мэйнутского катехизиса» в коленкоровом переплете от записной книжки. На пюпитре всегда лежали письменные принадлежности. В ящике хранились рукописный перевод пьесы Гауптмана «Микаэл Крамер» с ремарками, сделанными красными чернилами, и небольшая стопка листков, сколотых бронзовой скрепкой.» Особенный ужас начинается когда персонаж выходит на улицу: постоял на углу такой-то стрит, свернул на другую стрит, прошёлся по ней, посмотрел на часы и свернул на такую-то стрит, - и всё это очень подробно и дотошно.
  Добавьте к этому, что отсутствие даже намёка на занимательность возведено в «Дублинцах» в принцип. Сюжетов, как таковых, в новеллах нет. Есть лишь краткая вырезка из жизни персонажей на некотором количестве страниц. Но вот незадача, - на этих страницах не происходит АБСОЮТНО НИЧЕГО, что вообще заслуживало бы внимания и потраченного времени. Персонажи... о, если бы они вызывали хотя бы отвращение! Но в своей мерзости, в своём лицемерии, в своей бездуховности — они всё тот же отвратительный картон, и не вызывают совершенно никаких чувств (за исключением одной сцены на 2 странички от силы). Они не античные герои, о которых написали именно в силу того, что они чем-то значимы, - они никто, совершенно, ничем не примечательное пустое место; переверни страницу и ты забудешь их имена, а иногда и всё, что с ними связано. Основное чувство после завершения очередной новеллы («После гонок», например): к чему всё это было?
  В принципе, книга сама лишает читателя всякого стимула к тому, чтобы читать её. Ну преодолеешь ты себя, перевернёшь ещё страницу или две, но дальше всё то же самое, без намека на изменение.
  Да, я знаю, что в предисловии не зря упоминается сходство Джойса с Чеховым: отсутствие фабулы, маленький человек (все мы вышли из «Шинели» Гоголя... и вляпались носком в экзистенциализм). Но у Чехова сильно лирическое чувство по отношению к природе и человеку. Его «Даму с собачкой» читаешь не для того, чтобы, как говаривал один старый хрен, научиться совращать чужих жён, а чтобы погреться у его, Чехова, огня, чтобы поразиться страданиям и глубине человеческого сердца, если говорить о женском персонаже, ибо мужчина, как мне помнится, был там каким-то мурлом (мастерски описанным страданиям, в пару штрихов; я вот прочёл книжку Искандера, и если, даст Бог, когда-нибудь сяду за отзыв, расскажу, как он показал такую же глубину в пару штрихов). У Джойса нет огня, Джойс — это провонявшая маленькая канцелярия, в которой можно разве что укрыться от дождя. Вся эта его переусложнённая структура (вроде подражания «архитектуре» симфонии, о котором читаем в предисловии) — курам на смех, ибо симфонии в музыке звучат для людей, а зашифрованные рассудочные иероглифы нужны только автору.
  И можно долго мне петь о какой-то сказочной глубине Джойсовских текстов, но у меня стойкое ощущение, что господа филологи в очередной раз разглядели в копчёной колбасе мотивы философии Шопенгауэра.

  15

  1K