Рецензия на книгу
Аустерлиц
В. Г. Зебальд
Аноним27 октября 2018 г.Против забвения
Роман написан в жанре documentary fiction, как его охарактеризовал сам автор. В книге много фотографий, деталей, историй и фактов — но ты не знаешь, что из этого было на самом деле, а что придумано; сначала пытаешься разложить эти слои и угадать, потом подумываешь проверить что-то в интернете, но в какой-то момент понимаешь, что это, пожалуй, и неважно.
Неважно же, были карамельки или нет:
Как-то раз, не помню уже, в связи с чем, вспоминала Вера, сказал Аустерлиц, Максимилиан рассказал, как он однажды, ранней весною 1933 года, возвращаясь после профсоюзного собрания в Теплице, проехал чуть дальше, до Рудных гор, и там, сидя в саду местного постоялого двора, повстречался с несколькими отдыхающими, которые вернулись из приграничной немецкой деревушки, где они накупили всякой всячины, в том числе новый сорт карамелек, у которых на малиновой поверхности красовался такой же малиновый оттиск свастики, каковая в прямом смысле таяла во рту. При виде этого нацистского кондитерского изделия, сказал Максимилиан, ему стало ясно, что немцы занялись переустройством собственной промышленности, начиная от тяжелой индустрии и кончая производством таких вот пошлостей, причем не потому, что кто-то навязал им это сверху, а потому, что каждый из них, на своем месте, испытывал восторг и упоение от национального возвышения.Жак Аустерлиц — знакомый рассказчика, который делится воспоминаниями (и, возможно, псевдовоспоминаниями, всё очень зыбко) о своей жизни. Он исследует свои корни: во время второй мировой войны четырёхлетний Жак был отправлен матерью в Англию. Отец пропал в Париже, мать погибла в концлагере — как всё это было? Аустерлиц путешествует по тем местам, встречается со своей няней, посещает музеи, погружается в мир между прошлым и настоящим, и, конечно, ищет себя и ответы на вопросы о своей идентичности.
Подобного рода ощущения и мысли посещали меня исключительно в тех местах, которые скорее относились к прошлому, чем к настоящему. Когда я, например, бродя по городу, заглядывал в один из тех тихих дворов, в которых десятилетиями ничего не менялось, и чувствовал почти физически, как замедляется время, попадая в гравитационное поле забытых вещей.В русском переводе текст очень плавный, завораживающий и красочный. Одна-две богатых фразы — и картинка нарисована (а потом, возможно, закреплена фотографией какой-нибудь детали):
Годы спустя, сказал Аустерлиц, мне попался как-то раз короткий черно-белый фильм о внутренней жизни Национальной библиотеки, в котором показывалось, как работает пневматическая почта, доставляющая со свистом заявки из читального зала в хранилища, двигаясь, так сказать, по нервной системе, и как функционируют исследователи, связанные в своей совокупности с библиотечным аппаратом и образующие все вместе чрезвычайно сложное, постоянно развивающееся существо, которому в качестве корма требуются мириады слов, необходимые этому существу для того, чтобы в свою очередь исторгнуть из себя потом другие мириады слов. Кажется, тот фильм, который я видел один-единственный раз, но который в моем представлении становился все более фантастическим и невероятным, назывался «Вся память мира» и был сделан Аленом Рене.Главная эмоция этой книги для меня — это, наверное, одиночество. Не тягостное, а какое-то спокойное среди множества ярких образов мёртвых людей. За каждым музейным экспонатом, каждой мелочью — чьё-то одиночество. Каждая катастрофа и трагедия — причина будущего одиночества многих.
P.S. Все мы немножко еноты, что ни говори.
<...>По-настоящему запомнился мне только енот, за которым я долго наблюдал, следя, как он сидит с серьезным видом у ручейка и теребит огрызок яблока, все моет его, моет, будто надеется, что эта его выходящая за все разумные пределы чистоплотность поможет ему выбраться из странного псевдомира, куда он угодил за какие-то ему неведомые заслуги.3173