Рецензия на книгу

• 

  Аноним10 октября 2018 г.

  В прошлом году в Вышеграде

  Посвящается Алену Рене и Людвигу Витгенштейну, которые выступили идейными спонсорами настоящей рецензии

  Мы уже встречались в прошлом году в Мариенбаде, а быть может, в садах Фредериксбурга, идеальная геометрия которых складывается в бесконечный лабиринт памяти, мы уже встречались в Бувиле и наблюдали, как хищные вещи охватывали кольцом Антуана Рокантена, и желудочные спазмы подступали к его горлу, пока холодное солнце выбеливало пыль на оконных стеклах, мы смотрели, как другое солнце, толстое и оранжевое, нагревало затылок Мерсо и заставляло нажать на курок, мы уже шли вместе долгим прогулочным шагом, пока потомок датского рода разглядывал внутри себя огромную щербато скалящуюся пропасть, мы просто прибыли в очередную точку на карте, на старинный вокзал Антверпена, где временем заведует тугая стрелка гигантских часов, почерневших от копоти и табачного дыма, она указывает неповоротливым паровозам и загадочным пульмановским поездам время к отбытию, и они уносятся вдаль, создавая иллюзию движения. Мы снова пытаемся обрести себя во враждебном мире, заходя на новый виток перемещений по одним и тем же комнатам, вышептывания в пустоту одних и тех же вопросов, попыток зафиксироваться в реальности составлением списков, подробным описанием второстепенных предметов, ламп и светильников, ковров и занавесей, книг и партитур, одежды из сундуков и ящиков, постельного белья, подушек, покрывал, шерстяных одеял, полотенец, посуды и кухонной утвари, горшков с цветами и зонтиков, несъеденных продуктов и даже томившихся уже несколько лет в подвале банок с грушевым и вишневым вареньем, а также оставшейся картошки, описанием бесконечных барельефов, ротонд, эрмитажей, садовых павильонов, мавзолеев, сводов, колонн, целого и частей, охотничьих домиков и архитектурных гигантов, разросшихся конструкций, стремящихся лишь к одному, обращению в руины.

  «Аустерлиц» медлителен и старомоден, он кажется последним прибежищем модернистского романа, лишенного дерзновенных приставок, он принес славу своему автору, вернувшему, по мнению самой Сьюзен Зонтаг величие европейской литературе, он обрушивается потоком сознания, вложенной прямой речи, мутных расплывчатых фотографий, последних якорей зыбкой реальности, его невозможно остановить и его невозможно пролистать, слишком плотно сцеплены фрагменты, иначе они рискуют расползтись, как ветхая мешковина, он труден, как пожилой капризный родственник, и требует внимательности, терпения и вдумчивости. Это то чтение, которое представляет собой труд, хотя проще всего охарактеризовать его разухабистым постмодернистским клише – по части формы, не по части вложенного смысла. Роман Зебальда - это как если «Логико-философский трактат» Витгенштейна был экранизирован Аленом Рене, он весь про язык и память, спрятанные по-детски неумело, так, чтобы их обязательно нашли, выглядывающие из поношенного рюкзака австрийского философа или из-за тоскливых статуй французского курорта, воплощения ушедшей эпохи. Главный герой, Аустерлиц - чуждый себе, разлученный со своим именем, тихий ученый, похоронивший веру под слоем воды, погубившим Ллануитин, последний праведник, вывезший память детским поездом, подальше от зеленеющих склонов Петршина, по которым жирными гусеницами ползут фуникулеры, чтобы с вершины уставиться на красные черепичные крыши, он идет по пути вечного поиска своей личности, своего прошлого, свидетельств своего существования. В возрасте четырех с половиной лет он был эвакуирован из захваченной нацистами Праги и отправлен в Британию, где воспитывался в семье кальвинистского священника и его молчаливой малахольной супруги, всю свою жизнь он не задумывался о происхождении своего настоящего имени, пока доселе прирученная речь, навык изысканного словосложения не стал его покидать.

  «О чем невозможно говорить, о том следует молчать» - так звучит последний афоризм «Логико-философского трактата», и Аустерлиц молчит, как молчит все поколение немцев, прошедшее войну. Это глубоко личная история для Зебальда, родившегося в изолированной от большого мира баварской деревушке. Его отец служил в вермахте, но никогда не рассказывал о войне. Поразительно, но впервые мальчик узнал о Холокосте, когда в школе ему показали документальный фильм о лагере уничтожения в Берген-Бельзене, и даже после этого окружающие не стремились проливать свет на те события, как будто вычеркивая их из реальности отсутствием вербализации. В такой же ситуации находится Аустерлиц, у которого отношения со своим внутренним «я» напрямую зависят от отношений с языком. Процесс потери личности связывается с забыванием родной речи:
  

  
  Помню только новую одежду, от которой я очень страдал, помню необъяснимое исчезновение зеленого рюкзачка, и почему-то мне кажется, что я еще помню, как умирал мой родной язык, как он день ото дня становился все тише и тише, как постепенно я переставал ощущать его шевеление, хотя мне думается, что все же он довольно долго еще был во мне, то скребся, то постукивал, как некое существо, которое заперли и которое всякий раз, когда на него обращают внимание, замирает от ужаса и молчит.

  Включаются защитные механизмы памяти, призванные преодолеть травму. Ощущая присутствие внутри болезненного опыта, герой полубессознательно ограждает себя от напоминаний о нем, бегло смахивая крошки от печенья мадлен, которые могли бы вывести его к дому. Он ничего не знал о захвате немцами Европы, когда он сам потерял семью и самого себя, и всячески избегал этого знания: не читал газет, не слушал радио, изучал архитектуру лишь до начала ХХ века, но такая самоцензура привела к неожиданным результатам:
  

  
  Это постоянное отторжение любого малейшего намека на воспоминание стало со временем, сказан Аустерлиц, забирать у меня столько сил и требовать всякий раз такого напряжения, что в результате это привело к полной утрате способности говорить, к уничтожению всех моих записей и заметок, к бесконечным ночным блужданиям по Лондону и все более часто повторяющимся галлюцинациям.

  Зебальд сравнивает язык с древним городом с замысловатым переплетением улиц, закоулков, площадей, с домами, история которых уходит в седую старину, с кварталами, очищенными от ветхих построек, с отремонтированными зданиями и новостройками, с современными районами, разросшимися на окраинах, а героя – с человеком, заблудившимся в этом причудливом конгломерате. Отказ Аустерлица использовать язык для отображения реальных фактов приводит к обесцениванию этого языка, употребление которого превращается в совершенно никчемное и безумное занятие. Единственный выход – заново соотнести слова с имевшими место в действительности событиями. По мере пробуждения памяти, оживает забытая речь, а с ней – восполняется бытие:
  

  
  …jedna, dvě, tři, начала считать Вера, а я, сказал Аустерлиц, подхватил: čtyři, pět, šest, sed, чувствуя себя, как человек, который неуверенно идет по тонкому льду…
  

  Мотив памяти, индивидуальной и коллективной, связующего звена между языком и фактом, бывшим и небывшим, проходит через весь роман, избирая источником вдохновения творчество французского режиссера Алена Рене, отсылки к которому обогащают текст вторым после непосредственно фотоматериалов уровнем визуализации. Блуждания Аустерлица по лабиринтам пошлого сходны с сюрреалистичными перемещениями мужчины и женщины в фильме «В прошлом году в Мариенбаде», где он настойчиво пытается воскресить в ней воспоминания о не столь давней встрече, а она, не будучи уверенной, постепенно начинает сдаваться – так же ощущает себя Аустерлиц, для которого Мариенбад тоже становится местом, пробуждающим смутные тревожные мысли, что он тоже был там ранее, не помня этого:
  

  
  …здесь, в Мариенбаде, я сердцем чувствую, есть нечто такое тревожное — нечто такое неуловимое и в то же время до боли знакомое, вроде самого простого имени или названия, которое ты знал и вдруг совершенно забыл и ни за что на свете вспомнить не можешь…

  Визуальный ряд фильма Рене удивительно точно соответствует языковым средствам Зебальда. Мариенбадский отель — метафорическое место памяти, зыбкое напоминание об эпохе курортов, лечения на водах, беззаботного дворянского досуга, таким же напоминанием в «Аустерлице» становится сама речь, тонкая имитация довоенного языка, «языка целостности, нераспавшегося мира», которым парадоксально и жутко описываются руины утомленного прошлого. Схожим образом работает раскрытие темы Холокоста: Зебальд описывает места, где располагались лагеря, Терезиенштадт близ Праги или бельгийский форт Бреендонк в паре десятков километров от Антверпена, он не приводит документальных свидетельств, используя лишь предположения, основанные на изучении сохранившихся вещей, но в сознании непроизвольно всплывают кадры «Ночи и тумана», документального фильма, сочетающего кадры опустевшего Освенцима с выдержками реальных хроник. Напрямую Аустерлиц упоминает еще одну картину Рене под названием «Вся память мира», рассказывающую о Национальной библиотеке. Огромное запутанное книгохранилище с темными лабиринтами коридоров, как и мариенбадские отели, является вместилищем человеческой памяти, потрясшим Рене, но к моменту написания романа внушившим тревогу Зебальду – с переездом в новое здание на берегу Сены, доступ к накопленному коллективному знанию превратился в настоящий квест, воспринимаемый как стремление уничтожить прошлое:
  

  
  Новое здание библиотеки, которое и по своему устройству, и по действующим в нем правилам и предписаниям, доведенным буквально до абсурда, направлено на то, чтобы вытеснить читателя как потенциального врага, — оно, это здание, так сказал Лемуан, сказал Аустерлиц, являет собой официально санкционированную демонстрацию все более настойчиво заявляющей о себе потребности положить конец всему, что так или иначе питается жизненными соками прошлого.
  

  Винфрид Георг Максимилиан Зебальд, в чьем имени воплотилась сама потерпевшая крах идея германского величия, символично отринутая носителем посредством сокращения до инициалов В.Г., посвятил свое литературное творчество тайной жизни слов, которая должна стать явной. «Аустерлиц», завораживая своей сложной архитектурой, исследует механизмы памяти, зыбкой субстанции, способной раствориться, не получая вербальной подпитки. Мягкие объятия забвения могут казаться спасительными, но молчание мучительно, оно запускает процесс расчеловечивания, превращая немого в соучастника, и только болезненное воскрешение травматичного опыта позволяет примириться с призраками прошлого, не допустив их нового воплощения.

  32

  2,5K