Рецензия на книгу

• 

  varvarra8 октября 2018 г.

  Любек - "торговый приморский город, по улицам которого, постукивая тросточками, разгуливали почтенные бюргеры с безупречно честными минами, – отнюдь не был пристанищем высокой добродетели".

  Город, в котором родился и вырос Томас Манн. Именно здесь он поселил Будденброков и не прогадал. Река Траве, городские ворота, ратуша, Дом корабельщиков... улочки, мостовые - весь вольный город предстаёт перед читателем в своей красе.

  Начинается книга празднованием новоселья семьи Будденброков. За столом восседает глава семейства Иоганн Будденброк-старший, здесь же Иоганн Будденброк-младший. Новый дом, гости, тосты... Выпивают за процветание фирмы "Иоганн Будденброк", основанной еще в 1768 году отцом Будденброка-старшего.
  Намного позже мы увидим празднование 100-летия уже не такого славного предприятия, девизом которого всегда было изречение, оставленное потомкам: "Сын мой, с охотой приступай к дневным делам твоим, но берись лишь за такие, что ночью не потревожат твоего покоя".
  Томас Манн взял за основу романа историю собственной семьи и фирмы, основанной его прапрадедом Зигмундом Манном, чтобы на фоне "семейного жизнеописания" показать, как на смену бюргерской культуре приходит буржуазная, и представляют её ловкие и не всегда чистые на руку Хагенштремы и им подобные дельцы.

  Изображая устоявшийся несуетливый бюргерский быт, писатель выбрал такую же манеру повествования - упорядоченную и размеренную. Читатель не просто попадает в бюргерскую среду, но и проживает в ней долгие годы. Благодаря такому приёму, я не сразу привязалась к семейству Будденброков. Сначала они казались мне слишком самовлюблёнными и пустыми в своём стремлении к "аристократизму".
  Больше других раздражала Тони, которая безотчетно полагала, что "любое её свойство – плохое или хорошее – является наследственным, традиционным в её семье, а следовательно, высоко достойным и бесспорно заслуживающим уважения". Каждый взлёт Антонии, сопровождающийся последующим падением, научил её жизненной стойкости с обязательным заявлением: "я знаю жизнь, я теперь не какая-нибудь дурочка". Рос список тех, чьи имена выкрикивала она с возмущением: Слезливый Тришке! Грюнлих! Перманедер! Тибуртиус! Вейншенк! Хагенштремы! Прокурор! Эта девка Зеверин! И с каждым новым именем росло моё сочувствие к Тони, моё уважение к её неукротимому стремлению постоять за престиж фирмы "Иоганн Будденброк".
  Точно также обстояли дела в отношении к другим членам семейства Будденброков. Я привязалась к ним: сопереживала, когда встречались трудности и постигали утраты, была снисходительной к жалобам и недостаткам, беспокоилась о будущем...

  Буддерброки стали мне родными.
  Томас Будденброк, глава хлеботорговой фирмы „Иоганн Будденброк“ в четвёртом поколении, сенатор города - именно на него смотрело с надеждой всё семейство, даже не подозревая, каких трудностей стоило ему поддержание всеобщего престижа. Изображать бодрость в своем теле элегантностью костюма и корректностью манер, прятать настоящие настроение и мысли за напускной маской - играть роль успешного бюргера до последнего вздоха...
  Христиан Будденброк с периодической "мукой" в левой стороне и множеством других недугов, к которым он прислушивался с неусыпным вниманием и о которых, наморщив нос, подробно рассказывал всем встречным и поперечным, казался жалким. Внешний вид его - большой костистый нос, худые кривые ноги, бесцеремонность манер - подчёркивал общий несчастный облик Христиана, несмотря на легкомысленность и склонность к шуткам и пересмешничанью.
  Ганно, маленький Иоганн (Юстус Иоганн Каспар), на котором оборвался старый бюргерский род и закончился цикл развития целого исторического периода - самая драматическая фигура "Будденброков". Его смерть вызвала у меня слёзы, хоть умом понимала, что она является обусловленным завершением романа.
  Томас Манн описывает один-единственный день из жизни мальчика, но и этого достаточно, чтобы понять весь трагизм существования Ганно. В свои 15 лет, на пороге входа во взрослую жизнь, он предстаёт оторванным от мира, боящимся этой жизни до замирания сердца, до дрожи в руках, до бросания в пот. Он может представить себя только в мире музыки, импровизируя, он чувствует, преодолевает страшные препятствия, взбирается на неприступные скалы, переплывает бурные потоки, проходит через огонь...

  
  Его сопровождал неистовый, переходящий в крик прибой октав, а затем начался новый прилив – неудержимое, медленное нарастание, хроматический порыв ввысь, полный дикой, необоримой страсти, в которую вторгалось наводящее страх, обжигающее пианиссимо, – словно почва ускользала из-под ног человека, и он летел в бездну вожделения… Опять где-то вдали тихо прозвучали первые аккорды той скорбной молитвы, но их тотчас же смыли волны прорвавшихся какофоний; эти валы нарастали, подкатывались, отбегали, брызгами взлетали вверх, низвергались и снова рвались к еще неведомому финалу, который должен был наступить сейчас, когда уже достигнут этот страшный предел, когда томленье стало уже нестерпимым… И он наступил; ничто теперь не могло удержать его; судороги страсти не могли больше длиться. Он настал. Разорвалась завеса, распахнулись врата, расступились терновые изгороди, рухнули огненные стены…

  61

  1,5K