Революционное время в Русском Музее и в Эрмитаже (воспоминания графа Д. И. Толстого)

Рейтинг LiveLib

4,8

3 оценки

• 5
  100%
• 4
  0%
• 3
  0%
• 2
  0%
• 1
  0%

Ваша оценка

Отметить эмоции

Прочитали 3Хотят прочитать 4

Рецензии

• 

  Аноним7 марта 2023 г.

  Вне политики

  О Февральской и Октябрьской революции я читала совсем немного мемуаров, но эти определено запоминаются спокойным тоном рассказчика, его «невовлеченностью» и культурной манерой повествования. Автор, вспоминая о минувшем, не склонен кого-либо демонизировать, осыпать проклятьями или же превозносить героизм защитников «Святого отечества».

  При том, что у графа Дмитрия Ивановича Толстого были основания для возмущения: Октябрьская революция не только перечеркнула его будущее в России, вынудила покинуть страну, оставить должность, которая доставляла ему удовольствие, но и в более мелких бытовых вопросах кардинально изменила его жизнь – квартира была разграблена и изгажена, пришлось жить у родственников.

  
  

  После нескольких неудачных попыток мне удалось наконец в восьмом часу соединиться по телефону с квартирой и узнать от страшно перепуганной, судя по голосу прислуги, что у меня идет грабеж — толпа проникла в помещение через Романовскую галерею и внутреннюю лестницу из Зимнего Дворца, разбила шкафы, комоды, сундуки, столы и тащит, что может с 6 часов. Горничная предупредила, что грабители меня ищут, грозясь меня убить, но что она старалась их убедить, что я «настоящий большевик» и потому никакого преследования не заслуживаю... Эта молодая эстонка сумела спасти несколько юнкеров и солдат Женского батальона, впустив их в одну дверь нашей квартиры, а выпустив в другую.

  Снабженные пропуском мы отправились вдоль Зимней канавки и набережной на квартиру, где застали уже лишь одного матроса, бродящего по подвальному помещению и размахивающего реквизированной им старинной шашкой. Вид квартиры был ужасный — мебель во многих комнатах была свалена, везде была невероятная грязь, частью натасканная с улицы, частью состоящая из соломы, бумаги и других укладочных материалов; шкафы и комоды все раскрыты... В некоторых местах на полу было нагажено; в других валялись грязные лохмотья скинутой грабителями собственной одежды и обуви, замененной тут же добытыми из наших шкафов. Первое впечатление было, что все если не разворовано, то изгажено, поломано. Мало-помалу, однако, из общего хаоса начинали выглядывать знакомые, дорогие вещи, которым невольно радовался, как вновь полученным богатым подаркам. Взяв несколько наиболее мне лично дорогих мелких вещей, мы под давлением враждебного настроения стоявшей кругом большевистской стражи, поспешили удалиться. В Эрмитаже, переговорив о дальнейших мерах к охране наших зал, я был увезен своими родственниками к ним на квартиру, где и поселился на всю зиму, окруженный их заботами и ласкою.

  Отправившись к себе на старую квартиру я застал там мою прислугу и матроса с «Авроры», распоряжавшегося толково и энергично охраною разгромленных комнат. Никто из прислуги не решился ночевать в разграбленном и открытом на все стороны помещении, а любители легкой наживы продолжали всю ночь похищать приглянувшееся им чужое добро. Явившийся утром матрос распорядился заколотить наглухо досками разбитые двери между комнатами и спрятать ключи. Узнав, что я хозяин квартиры, он допустил меня внутрь и разрешил взять и унести наиболее необходимое из уцелевших носильных вещей и некоторую мелочь, как например: фотографии, портрет дочери, писанный Серовым и др. «Нельзя уносить никаких документов», — прибавил он.

  Матрос глубоко возмущался произведенным грабежом, обвинял в нем Морской Гвардейский экипаж (сам он принадлежал балтийскому); он говорил, что, если бы его товарищи или он сам были на месте, они не допустили бы такого безобразия и стали бы в случае нужды стрелять в разбойников; чтоб я не беспокоился: теперь установилось настоящее социалистическое правительство, — повторение такого грабежа станет невозможным, а похищенное будет мне возвращено... Он просил пока в комнате ничего не убирать и сохранить их в том виде, в каком их оставили грабители, до прихода следственной комиссии. Позволяя мне унести ручной чемоданчик со спасенным прислугой бельем, он объяснил, что разрешает мне это делать исключительно из чувства человеколюбия, понимая в каком тяжелом положении я в данное время нахожусь; в сущности он, по его словам, не должен бы так поступать, т. к. будучи убежденным социалистом, меня, буржуя он может только презирать. Сказано все это было очень просто и наивно, без всякого задора. Социалист этот высказывал твердую уверенность в окончательном утверждении социалистической пролетарской республики, новой эры справедливости и равенства. Словам его тогда не верилось... Он стал, однако, меня торопить уходом, говоря, что стоявшие кругом Дворца караульные матросы находятся все еще в возбужденном состоянии, и что могут произойти неприятности. Он советовал в случае расспросов с их стороны выдать себя за прислугу директора Эрмитажа, а сам давал знаки расставленным по дороге товарищам, чтоб меня не задерживали.

  В данных мемуарах освещаются события начиная с марта 1917 года и все заканчивается моментом поспешного отъезда из Петербурга в июне 1918 года.
  Граф Толстой повествует о своих коллегах, о том, как работал музей Эрмитаж в смутные времена, какими были настроения среди сотрудников, какой опасности подвергались произведения искусства, как их защищали служители музея и военные.

  
  

  Вскоре появился у нас новый посланец, по его словам от председателя Государственной Думы, хромой полковник с несколькими молодыми людьми. Он объяснил, что М. В. Родзянко, обеспокоенный судьбой наших сокровищ, прислал его узнать, не нуждаемся ли мы в какой-нибудь помощи или охране от случайных грабителей. На это я ответил, что считал бы очень полезным иметь в Эрмитаже воинскую часть, которая при случае могла бы оградить нас от нападения толпы; присутствие представителя новой фактической власти может также быть полезно. Я сказал, что у нас находился студент, снабженный письменным документом от Государственной Думы, но что от нас его переманил дворцовый полицеймейстер для охраны Зимнего Дворца. Выслушав меня внимательно, обещав похлопотать о военном карауле и оставив нам нового сторожа в лице молодого человека, полковник уехал на своем автомобиле. После этого посещения, беспокоясь о своей семье, я снова сбегал на короткое время на свою квартиру, вернувшись же обратно в Эрмитаж, узнал, что и второго нашего стража-революционера затребовал к себе Зимний Дворец: по телефону из дежурной комнаты дворцовой стражи мне сообщили, что первый студент куда-то отлучился и больше не возвращался, что второй представитель Государственной Думы сидит спокойно в дежурной, откуда, судя по надобности, во всякую данную минуту может быть по телефону вытребован в Эрмитаж либо в лазарет; меня просили оставить его на всякий случай в помощь при дворцовой страже. Так дворец поглотил обоих наших покровителей от революции.

  Только в первом часу ночи, после усиленной перестрелки на нашем подъезде со стороны Миллионной в наш вестибюль ворвалась толпа человек в 20 вооруженных, страшно возбужденных и сильно пьяных солдат. Они тотчас потребовали со всяким сквернословием, чтоб их вели наверх.

  Вообще караулы эти с военной точки зрения были плохо дисциплинированы, вели себя очень непринужденно, курили, плевали на пол, развели порядочную грязь, порой играли в карты, но не буянили и не особенно шумели. Позже, однако, уже при большевиках, они постепенно становились настолько разнузданными, что мы были рады, когда они перестали нести у нас службу. Между офицерами попадались милые люди иногда консервативных убеждений, иногда ярые, убежденные революционеры. Помню одного молодого прапорщика, обрусевшего поляка, воспитанного, по его словам, французской гувернанткой-республиканкой; он развивал мысль, что России выпала счастливая доля идти во главе новой свободы, провозвестницей нового мирового строя.

  Большинство из этих наиболее ценных предметов из-за страха возможного немецкого десанта в Финляндии вывезены из предосторожности еще в начале войны в Москву и помещено там в Кремле

  Переговорив с начальником караула и дав ему несколько полезных указаний, адъютант коменданта предложил мне сообщить ему наши пожелания и соображения по охране. Я ходатайствовал об учреждении постоянного военного караула и обратил его внимание на крайне опасную близость царских винных погребов, находившихся под самым зданием Эрмитажа и никем не охраняемых; погреба эти могли служить сильной приманкой для погромщиков и грабителей и стать источником неисчислимых бед.

  Выше было упомянуто, как добросовестно служители несли свои обязанности в тревожные дни переворота, как несмотря на серьезную опасность быть подстреленными шальною пулею, они неукоснительно являлись к месту своего служения. Однако 3-го или 4-го Марта некоторые из них обратились ко мне с заявлением, что они желают собраться в одной из зал, чтоб переговорить о своих нуждах, что и было им разрешено. Когда они все были в сборе, я пошел к ним и сказал им несколько слов: я благодарил их за их добросовестное, связанное с опасностью жизни исполнение своих обязанностей в тяжелые пережитые дни, выразил надежду, что они впредь будут нести службу в дорогом всем нам учреждении не за страх, а за совесть, чем докажут свою сознательность и уменье пользоваться дарами свободы; последнее заключается в том, чтоб все, будучи равными перед законом, пользуясь равными правами, исполняли принятые на себя обязанности по мере своих сил и подготовки; чтоб никто не смотрел на сослуживцев и инакомыслящих в религиозных или политических вопросах или же иного происхождения, как на людей неравноправных. Последнюю мысль я старался особенно выдвинуть потому, что до меня дошли слухи, что некоторые наиболее «революционно» настроенные служители хотели потребовать удаления инородцев не только из своей среды, но также и из хранительского состава

  Выбранный собранием в председатели служитель — Петров — выступил с ответной речью. Сказана она была хлестко, с большим апломбом, но безграмотно и бестолково. Содержание ее можно было перевести следующим образом: «мы Вас благодарим за Ваши хорошие отзывы, мы очень рады новой свободе, сами постараемся разобраться в ней и использовать ее, как мы найдем это для нас удобным!» Ответ как будто выходил не очень любезный; но я должен тут же при этом заметить, что отношения мои с эрмитажными служителями до самого моего окончательного отъезда из Петрограда оставались всегда наилучшими; с их стороны я видел относительно себя всегда полную предупредительность, причем знаки наружного уважения и почитания не изменились со времени переворота. Объясняется это явление конечно не только давно установившимися между ними и мною отличными взаимоотношениями, но и старою закваскою придворной тренировки и глубоко вкоренившимися привычками.

  Низшие служащие собирались несколько дней подряд на совещания, плодом которых оказалась записка с их пожеланиями мне представленная (о «требованиях», как это бывало в большей части других учреждений не говорилось). В записке этой, помимо обычных пунктов об увеличении содержания, урегулировании часов службы и некоторых других еще более мелких вопросов, упоминалось о желательности увольнения неугодного им хранителя Вальдгауэра. Хранитель этот еще молодой, но серьезный ученый, довольно вспыльчивый и требовательный к прислуге, вызывал часто неудовольствие своей резкостью.

  Под влиянием повсюду распространяющегося брожения и новых требований стало и у нас обнаруживаться пожелания вмешательства в дела управления, и часто упоминался «контрирующий орган», как выражался председатель служительского собрания Петров. Этот «орган», составленный из выборных от младших служащих, должен был по их мысли контролировать всю финансовую часть учреждения. Терпеливым обсуждением и всесторонним освещением этого вопроса нам удалось отстранить этот проект.

  Возбуждался также вопрос о 8-ми часовом дне. Следует заметить, что служители у нас приходили к 9-ти ч. утра и уходили зимой в 3, а летом в 4 ч.; даже 8 часов никак не выходило (кроме случаев ночного дежурства, когда дежурившие по очереди приходили в 3 ч. пополудни, уходили на следующий день в 9 ч. утра, но на следующие сутки совсем освобождались от службы). При обсуждении этого вопроса, когда стало выясняться, что служащие в стенах Эрмитажа не проводят и 8 часов, вышеупомянутый Петров неожиданно объявил, что работу следует считать с момента выхода из квартиры и до времени возвращения домой. При такой системе оказывалось бы, что человек, живущий на окраине, как например в Лесном, приходил бы на службу не более, как на 3—4 часа, посвящая остальное время ходьбе взад и вперед. Впрочем довольно скоро была понята вся нелепость такой претензии; очевидно хотелось быть только на высоте общих требований пролетариата, почему Петров и заявил о 8 часовом рабочем дне, не сообразив что это нисколько его и его товарищей касаться не может.

  Между тем, правительство начинало очень тревожиться наступлением немцев в Балтийском крае, беспокоясь за безопасность Петрограда и стало серьезно подумывать об эвакуации столицы. В совещании, собранном Головиным обсуждали вопрос о вывозке в Москву ценных предметов из музеев и дворцов и в первую голову собраний Эрмитажа.

  Музейному имуществу опасность грозила с двух сторон: с одной — нашествие немцев и вероятное реквизирование ими художественных сокровищ взамен или обеспечение контрибуции, с другой — народные беспорядки и грабежи, в особенности после возможного бегства из города правительства. Казалось, что последняя опасность, т. е. грабеж, угрожала всюду; первая же, т. е. реквизирование представлялась мне, несмотря на мое острое недружелюбие к врагам, меньшим несчастием, чем возможная гибель или серьезное повреждение в пути сокровищ, имеющих мировое значение.

  Около 9 часов вечера раздался громкий стук во входную дверь и вошло человек 30 вооруженных преображенцев с унтер-офицером во главе. Они потребовали у юнкеров сдачи оружия и объявили, что сами их сменят. Произошло довольно оживленное препирательство, были объяснения, которых мне не удалось расслышать за общим гамом, но результатом всего оказалось, что старый караул сдался и был обезоружен. Старший юнкер пришел передо мной извиняться и доказывать, что им другого выхода не было, т. к. они не могли защищать Эрмитаж против решительно превосходящего их отряда. Я должен был признаться, что считал мирное окончание столкновения наиболее отвечающим в данном случае интересам нашего художественного хранилища — Бог знает, что могло бы произойти, сколько непоправимого вреда было бы нанесено, если бы внутри здания произошла вооруженная борьба. Сама молодежь, казалось, была довольна мирным исходом; многие из них наивно мечтали вернуться ту же ночь спокойно в училище или даже по домам, но едва ли их мечтам суждено было осуществиться: их повели, как военнопленных в Павловские казармы, и дальнейшая судьба их от меня скрыта, известно только, что в эту ночь погибло большое количество юнкеров, как принимавших деятельное участие в борьбе, так и в этом неповинных.

  Между тем на улице, по Миллионной, на Дворцовой Площади стрельба разгоралась. Начальник нового караула в довольно приличной форме обратился ко мне с просьбой: указать ему, где следует расставить, как наружные, так и внутренние посты; последние для того, чтоб не было сообщения с Зимним Дворцом. Он заверил, что будут приняты все меры к обезопасению Эрмитажа.

  
  

  В целом повествование весьма неторопливое и моментами скучноватое, особенно, если читатель не интересуется «внутренней кухней» Эрмитажа. Но любопытен именно этот «обывательский» взгляд на тревожные события 17-го года, при этом история все же рассказана титулованной особой, что позволяет ознакомиться с достаточно необычным взглядом на происходящее.

  Хочется оставить себе на память некоторые цитаты, надеюсь, они так же пригодятся тем читателям, которые хотели бы иметь представление о писательском стиле графа Дмитрия Ивановича Толстого.

  
  

  Затем он обратился ко <мне> с вопросом: кто собственник здания? Я ответил, что до сих пор оно было собственностью царствующего Императора, теперь же не знаю, но думаю, что можно предположить, что Эрмитаж является государственным состоянием. Тут меня перебил Маковский заявлением, что Эрмитаж отныне будет принадлежать городу, и что этот вопрос окончательно решен в таком смысле.

  Положение всех служащих по учреждениям бывшего Министерства Императорского Двора было крайне трудное и неопределенное. Начальники разных управлений собирались несколько раз для обмена мнений: то в бывшей канцелярии Министерства, то у управляющего тогда государственными театрами — Батюшкова8. В начале все стояли на непримиримой позиции, т. е. — отнюдь не признавать узурпаторской власти Совнаркома и его совершенно игнорировать. Но выдержать это становилось с каждым днем труднее: все финансы были захвачены большевиками, а чиновники, существовавшие на свое жалованье, не были в состоянии долго без него обходиться. В этом отношении Эрмитаж находился в более выгодных условиях, чем многие другие учреждения, т. к. нам удалось заранее заручиться нужными суммами на два месяца вперед.

  В начале той же зимы вскоре после украинского инцидента Эрмитаж пережил новую и очень серьезную опасность. Под той частью здания, которая выходит на Неву, находился, как уже упоминалось выше, громадный царский погреб, наполненный десятками тысяч бутылок всевозможных вин от столовых до самых высоких марок. При эвакуации наиболее старые и ценные были вывезены, под видом архива в Москву: в эту категорию вошли столетние бутылки коньяка, мадеры и венгерских вин. Но это была лишь незначительная сравнительно часть, и в погребе оставался громадный склад, за который в начале революции какие-то иностранные фирмы, говорят, предлагали 18 миллионов рублей. Существование этого винного богатства под зданием, хранящим несметные художественные и исторические сокровища, нас всегда тревожило, а со времени беспорядков мне, без преувеличения, спать не давало. Я много раз обращал внимание властей на необходимость особенно тщательного его охранения; все как будто сознавали опасность такой близости, но энергичных мер к ее устранению принять, казалось, не умели. Впрочем надо признать, что задача была особенно сложная: при расшатанности дисциплины, при разнузданности солдат, охранение ими лакомой влаги представляло мало гарантий, вывозка всего этого количества бутылок в другое место, при крайней скудности перевозных средств, тоже казалась малоосуществимой, не говоря об опасности нападения на транспорт и привлечение внимания толпы к организуемым новым винным складам. С начала Ноября по всему городу то здесь, то там громили винные лавки, а днем и ночью в разных местах бывала слышна стрельба; трудно было разобрать, кто и почему стреляет, но несомненно, что перестрелка происходила часто между несколькими бандами, спорящими между собой, чтоб завладеть пьяным добром.
  Подходя однажды к Эрмитажу со стороны Миллионной, я увидел, что он оцеплен вооруженными матросами, и подумал было: не пришли ли нас всех арестовывать, но тут же увидел, как из ворот со стороны Зимней Канавки выносили тело полураздетого солдата — это оказалось утонувший в разлитом вине грабитель... На льду канавки валялась масса побитых бутылок, и лужи красного вина выступали на снегу кровавыми пятнами. Благодаря имевшемуся у меня от дворцового коменданта пропуску, мне удалось пройти через кордон моряков на службу. Там я узнал от дежурных служителей, что ночью солдаты, по-видимому соседи-преображенцы, разбили двери погреба, завладели бутылками, которые выносили на улицу или тут же били; к первым погромщикам присоединялись новые и между всеми происходили постоянные драки; вызванный караул стал бить бутылки; вылитого смешанного вина стояло в погребе выше полуаршина от пола; караульные сами не брезговали выпить.

  Наружность Луначарского была вполне прилична, манеры не без изысканности; одевался он тщательно и носил на мизинце кольцо с рубином. Его маленькие бегающие глазки производили отталкивающее впечатление и невольно вселяли к нему недоверие и антипатию. Следует однако за ним признать ту заслугу, что он немало способствовал спасению и сохранению многих художественных и исторических сокровищ, в особенности находившихся в частном владении. При нем в то время секретарем состояла очень красивая молодая девушка «товарищ Раиса»13, дочь профессора, открыто примкнувшего к большевикам; Луначарский был, говорят, женат, что ему не мешало очень ценить женскую красоту. Его приемная во Дворце была всегда полна самым разнообразным народом: рядом с растрепанными «товарищами» можно было встретить людей светского общества, хлопочащих о своих личных делах или художественных достояниях, иногда тоже бывших сановников. В этой его приемной я раз столкнулся с двумя Великими Князьями — Николаем и Сергеем Михайловичами, озабоченными спасением Михайловского Дворца на набережной с музеем памяти их отца. Было жутко видеть этих двух представителей старого царского рода в роли скромных просителей перед новыми властителями из хамоватых разночинцев... Ждать Луначарского в его приемной приходилось всегда очень долго и иногда ловить прямо на лету — он все время ездил из учреждения в учреждение, с одного агитационного митинга на другой, всюду опаздывал и не успевал никому и ничему уделить необходимое время.

  Читать далее

  69

  570

Цитаты

• 

  Аноним19 января 2023 г.

  …говорил он гладко и литературно, но, мне кажется, ни для кого не убедительно и успеха, очевидно, не имел.

  1

  66

Подборки с этой книгой

• • 
  • 
  • 

  Книги, которые очень понравились

  • milenat
  • 364 книги