Ваша оценкаРассказ был задуман автором в Экибастузском Особом лагере зимой 1950/51. Написан в 1959 в Рязани, где А.И.Солженицын был тогда учителем физики и астрономии в школе.
В 1961 послан в "Новый мир". Решение о публикации было принято на Политбюро в октябре 1962 под личным давлением Хрущева. Напечатан в "Новом мире", 1962, № 11; затем вышел отдельными книжками в "Советском писателе" и в "Роман-газете". Но с 1971 года все три издания рассказа изымались из библиотек и уничтожались по тайной инструкции...
Жанры
Рейтинг LiveLib
4,0
2,2K оценки
- 539%
- 437%
- 318%
- 25%
- 12%
Ваша оценкаПрочитали 2986Хотят прочитать 840
Рецензии
Аноним31 января 2023 г.Сухой текст, отсутствие сюжета и постоянное нытьё. Одна из худших, прочитанных мною книг!
Читать далееБыл у меня однажды коллега, у которого всё и всегда было очень плохо.
За окном солнце - плохо, дождь - тоже плохо. Всё жаловался, что зарплата маленькая могли бы и повысить, а когда повысили жаловался, что могли бы и побольше накинуть. Негодовал, что материнский капитал в Москве такой же, как и в других городах и сёлах, почему "колхозники" должны получать столько же, если у них уровень жизни хуже.
Порядок в стране всё рвался навести. Я однажды его спросил: Как он собирается наводить порядок в стране, если он в своём внешнем виде порядок навести не может. (А он всегда с грязной головой, перхотью, несло кислятиной постоянно и всё в этом духе) Ну и как обычно в таких случаях у людей с твердым характером он психанул, слюни разные стороны, но на вопрос так и не ответил.
Так к чему это я - эта книга одно сплошное нытьё, причём не персонажа, а самого Солженицына.
Текст сухой, словно учебник читаешь:
Если б Шухову дали карцер за что другое, где б он заслужил, — не так бы было обидно. То и обидно было, что всегда он вставал из первых. Но отпроситься у Татарина было нельзя, он знал. И, продолжая отпрашиваться просто для порядка, Шухов, как был в ватных брюках, не снятых на ночь (повыше левого колена их тоже был пришит затасканный, погрязневший лоскут, и на нём выведен чёрной, уже поблекшей краской номер Щ-854), надел телогрейку (на ней таких номера было два — на груди один и один на спине), выбрал свои валенки из кучи на полу, шапку надел (с таким же лоскутом и номером спереди) и вышел вслед за Татарином.И так написана вся книга!!!!
Понимаю, что скорее всего автор не гнался за художественными красотами, а больше старался по "фактам", (если можно так сказать, то весьма сомнительным) но по моему характеру это читается ужасно тяжело.
Сюжета, как такового, нет вообще. Описание тяжелого дня в лагере заключенного. А что мы не понимаем, что там тяжело? А как должно быть?
Понимаю, что хочется чтобы, как у Андерса Беринга Брейвика убить кучу народа и жить в тюрьме лучше, чем живут сотни тысяч норвежцев на свободе! А в чём тогда смысл наказания?
Вообще не знаю, что тут оценивать.
Что хотел сказать автор? О несправедливости? Якобы герой оказался там случайно. А что во времена ВОВ каждое дело еще нужно было расследовать? Они и сейчас кто в плен попадает все врачи и повара и никто ружья в руках не держал.
У меня прадеда посадили за 500 грамм гвоздей, и он ни разу никому не жаловался, а если и ругал кого, то только тех, кто "настучал".
Давно мечтал прочитать "Архипелаг ГУЛАГ", но теперь точно знаю, что не буду этого делать!
А эта книга стала одной из худших, прочитанных мною когда-либо!
У меня всё. Спасибо за внимание и уделённое время! Всем любви и добра.1894,2K
Аноним5 февраля 2020 г.Бодался писатель со слогом
Читать далее11 ноября 1983 года, призывной пункт Советского района города Брянска. Идет густой снег, а еще идет формирование команд, напротив на плацу стоят ребята, которых набирают в учебку ВДВ куда-то в Узбекистан, в Фергану, кажется. Ясно, что им светит Афган. Нас - очкариков, хлюпиков и прочую интеллигенцию повезут в Красноярск в желдорбат.
Через месяц нашу часть погрузят в поезд и отправят в Хабаровский край, на БАМ, высадят среди болота, где будет стоять старый, заброшенный военный городок. Два месяца будут идти эшелоны, на которых будет перевозиться техника и стройматериалы, а мы будем всё это разгружать при морозе ниже -40 (мой личный рекорд -57), спать будем на матрасах, брошенных на полу не топленной казармы, прямо в бушлатах, есть будем из котелков, куда будут по очереди наливать первое, накладывать второе, а потом наливать чай или компот, при этом ложка будет примерзать к губам. Был у нас один армянин, который догадался пописать против ветра - отморозил себе кое-что. Плюс куча всяких других прелестей, ну, и работа, работа, работа на пятидесятиградусном морозе - грузы, шпалы, бревна... Можно сказать, что первые полгода своей службы я провел в натуральном лагере, потому что охранники с автоматами из своих же (охранный взвод) стояли на всех выходах. А потом я попал в элитную часть и это была уже совсем другая служба, с привилегиями, с расположением командного состава (я пошел на дембель с медалью "За строительство БАМа"), и всё это в одной и той же армии, при одной и той же системе.
Это я пишу не для того, чтобы меня пожалели, а для того, чтобы было понятно, что когда через пять лет после сих трудов праведных мне в руки попала эта одиозная повесть, она на меня практически не произвела того ошеломляющего впечатления, о котором пишут многие. Я через подобное прошел сам, испытав это на своей шкуре, и читая только укреплялся в мысли, что те, кто проходит через такие испытания только приобретают закалку. Я после БАМовской службы не мог даже допустить каких-то депрессивных настроений, жизнь - простая человеческая жизнь - казалась прекрасной и великолепной.
Сам же факт существования лагерей, хоть в Советском Союзе, хоть в какой другой стране, вещь исторически обусловленная. Та демократия, которую мы имеем сейчас, на пустом месте возникнуть не могла, и чем тяжелее живет страна (социум), тем тяжелее условия содержания отторгнутых обществом. Так было и в Англии, и во Франции, и в США, просто там чуть раньше стали жить лучше, вот и условия содержания зэков изменились раньше, а возьмите 150-200 лет назад...
И, ни в коем случае нельзя сравнивать, как это делают нынешние ретивые либералы, сталинские лагеря с фашистскими концлагерями. У них совершенно разная направленность - фашисты перерабатывали людей, умерщвляя их, коммунисты использовали дармовой труд. Смертность в фашистских лагерях доходила до 70%, в ГУЛАГе рекорд в самый тяжелый период 1942/43 - приближалась к 20%, в послевоенный период, о котором пишет в своей повести Солженицын, она не превышала 3%, сократившись к 1950 году до 1%.
Зимой 1988 года, я этих цифр еще не знал, когда мой однокурсник Гена Колосов притащил, взяв у кого-то из своих родственников, как он сказал, вот этот самый номер "Роман-Газеты" за 1963 год. У кого-то он перележал период неприятия Солженицына в СССР, когда такие же журналы изымались из библиотек, и дождался второй волны своих читателей.
Мне повесть откровенно не понравилась, я ожидал чего-то гораздо большего, какого-то откровения, которое долго от меня утаивали, а получил унылую, скучную и, как мне показалось, довольно косноязычную тягомотину. Не знаю, где там Чуковский углядел в образе Ивана Шухова сопричастность Васе Тёркину, определив его как "обобщенный характер русского простого человека". Это говорит, скорее, о том, что Корней Иванович к тому моменту уже очень плохо представлял простого русского человека, далеко он находился от его элитной квартиры на улице Горького.
И не выглядел Иван Денисович таким уж безвинным. Та армия, в которой он на северо-западе попал в окружение, это же 2-я ударная, которой командовал генерал Власов. И если он - Шухов - тоже попал в плен, то где гарантии, что он не власовец. И что, прикажите в условиях войны с каждым таким кадром по полгода разбираться? В любом случае, у него была возможность попроситься в штрафбат, солдат не хватало, шанс искупить кровью давали всем. Однако, Шухов, как блатарь, предпочел поехать на зону - отсидеться, но остаться в живых. И что это за разговоры у него: "я виноват в том, что не были готовы к войне", откуда такие аналогии, не свои ли мысли вкладывает интеллигент Солженицын в уста простого мужика.
А сам Солженицын не подобный ли дезертир? Станет человек в своем уме писать с фронта, зная, что письма читаются, ругательные опусы о Сталине? Неужели не понимал, что делает? А может понимал, да подобно своему герою Ивану Денисовичу, собирался пересидеть, зато остаться в живых - пусть другие дураки погибают. И кто знает, может и не дошел бы он до Берлина, лег бы геройски где-нибудь в Польше или Венгрии, и мир не узнал бы "гениального" бодальщика с дубом.
А кроме того, эта обличительная повесть исключительно конъюнктурная. Солженицын знал, что делает - Хрущеву в тот момент была позарез нужна какая-то подобная вещь. И тут Твардовский с тетрадочкой: "Пожалуйста, вот гениальный молодой писатель". И тогда по личному указанию Хрущева, одного из главных палачей периода сталинских репрессий, повести был дан ход. И, если бы не сняли Никиту Сергеевича через два года партийные товарищи, была бы литературная судьба советского писателя Солженицына куда как глаже, правда, Нобелевской премии, он, наверное, не получил бы. Потому что как писателю, ему её давать не за что - писать он так и не научился, а политического страдальца из него при Хрущеве не получилось бы. Так что за Нобелевскую премию спасибо надо сказать дорогому и горячо любимому Леониду Ильичу!
1515,6K
Аноним4 января 2013 г.Читать далееМожет быть, я херовый человек. Но "Один день Ивана Денисовича" не вызывает у меня желания бессильно потрясать кулачком в сторону режима, огромной молотилки репрессий, советской власти и тд.
Нет, чтение этой книги всегда было моей личной реанимацией. Как укол адреналина прямо в сердце, как вскрытая грудная клетка, и прямо к сердцу электроды - хренак, как горло поперхнувшегося разрезать и вставить туда трубку, чтоб дышал. Так и "Иван Денисович" - глоток воздуха, глоток воды в пустыне, корка хлеба в голод.
После этой повести такая животная жажда жизни просыпается на уровне подкорки, спинного мозга, хребта. Иван Денисович - крутейший перец, очень его люблю.И ещё одно. Ребят, вы попутали, я вам говорю чисто-конкретно. Язык вам не нравится. Это как Набокова в излишней изысканности обвинить. Какой-такой язык должен быть у деревенского мужика, прошедшего войну, в лагере? Интеллигентско-стародевически-консерваторский что ли? Матерится на латыни? Делать книксен на утреннем разводе? Так?
Я утверждаю и зуб за это даю - язык в Иван Денисовиче - прекрасный! Духмяный, запашистый, как загривок у чёрного свежего хлеба.Перечитано раз в десятый точно, дальше - "Колымские рассказы".
1001,5K
Цитаты
Аноним16 марта 2011 г.Работа - она как палка, конца в ней два: для людей делаешь - качество дай, для начальника делаешь - дай показуху.
9423K
Аноним4 марта 2025 г.Читать далееВнизу я приведу отрывок из "Одного дня Ива Денисовича". На мой взгляд, это квинтэссенция повести о ГУЛАГе. Два заключенных говорят о, наверное, самой важной теме - о Боге. И мнения у них совершенно разные.
Действительно, концлагерь мог разрушить и пошатнуть даже веру - одно из самых главных компонент в человеке. И как мастерски это показал Солженицын на примере Шухова. Ему и хочется верить в Бога. О он просто не может верить.
Ибо видит жестокость концлагеря, видит смерть неповинных ни в чем людей в нем. Видит, что отсюда, скорее всего, выхода нет.Только от хорошего дня развеселился Шухов, даже и спать вроде не хочется.
Стелиться Шухову дело простое: одеяльце черноватенькое с матраса содрать, лечь на матрас (на простыне Шухов не спал, должно, с сорок первого года, как из дому; ему чудно даже, зачем бабы простынями занимаются, стирка лишняя), голову -- на подушку стружчатую, ноги -- в телогрейку, сверх одеяла -- бушлат; и: слава тебе, Господи, еще один день прошел!
Спасибо, что не в карцере спать, здесь-то еще можно.
Шухов лег головой к окну, а Алешка на той же вагонке, через ребро доски от Шухова, -- обратно головой, чтоб ему от лампочки свет доходил. Евангелие опять читает.
Лампочка от них не так далеко, можно читать и шить даже можно.
Услышал Алешка, как Шухов вслух Бога похвалил, и обернулся.
-- Ведь вот, Иван Денисович, душа-то ваша просится Богу молиться. Почему ж вы ей воли не даете, а?
Покосился Шухов на Алешку. Глаза, как свечки две, теплятся. Вздохнул.
-- Потому, Алешка, что молитвы те, как заявления, или не доходят, или "в жалобе отказать".
Перед штабным бараком есть такие ящичка четыре, опечатанные, раз в месяц их уполномоченный опоражнивает. Многие в те ящички заявления кидают. Ждут, время считают: вот через два месяца, вот через месяц ответ придет.
А его нету. Или: "отказать".
-- Вот потому, Иван Денисыч, что молились вы мало, плохо, без усердия, вот потому и не сбылось по молитвам вашим. Молитва должна быть неотступна! И если будете веру иметь, и скажете этой горе -- перейди! -- перейдет.
Усмехнулся Шухов и еще одну папиросу свернул. Прикурил у эстонца.
-- Брось ты, Алешка, трепаться. Не видал я, чтобы горы ходили. Ну, признаться, и гор-то самих я не видал. А вы вот на Кавказе всем своим баптистским клубом молились -- хоть одна перешла?
Тоже горюны: Богу молились, кому они мешали? Всем вкруговую по двадцать пять сунули. Потому пора теперь такая: двадцать пять, одна мерка.
-- А мы об этом не молились, Денисыч, -- Алешка внушает. Перелез с евангелием своим к Шухову поближе, к лицу самому. -- Из всего земного и бренного молиться нам Господь завещал только о хлебе насущном: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь!"
-- Пайку, значит? -- спросил Шухов.
А Алешка свое, глазами уговаривает больше слов и еще рукой за руку тереблет, поглаживает:
-- Иван Денисыч! Молиться не о том надо, чтобы посылку прислали или чтоб лишняя порция баланды. Что высоко у людей, то мерзость перед Богом! Молиться надо о духовном: чтоб Господь с нашего сердца накипь злую снимал...
-- Вот слушай лучше. У нас в поломенской церкви поп...
-- О попе твоем -- не надо! -- Алешка просит, даже лоб от боли переказился.
-- Нет, ты все ж послушай. -- Шухов на локте поднялся. -- В Поломне, приходе нашем, богаче попа нет человека. Вот, скажем, зовут крышу крыть, так с людей по тридцать пять рублей в день берем, а с попа -- сто. И хоть бы крякнул. Он, поп поломенский, трем бабам в три города алименты платит, а с четвертой семьей живет. И архиерей областной у него на крючке, лапу жирную наш поп архиерею дает. И всех других попов, сколько их присылали, выживает, ни с кем делиться не хочет...
-- Зачем ты мне о попе? Православная церковь от евангелия отошла. Их не сажают или пять лет дают, потому что вера у них не твердая.
Шухов спокойно смотрел, куря, на Алешкино волнение.
-- Алеша, -- отвел он руку его, надымив баптисту и в лицо. Я ж не против Бога, понимаешь. В Бога я охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад. Зачем вы нас за дурачков считаете, рай и ад нам сулите? Вот что мне не нравится.
Лег Шухов опять на спину, пепел за головой осторожно сбрасывает меж вагонкой и окном, так чтоб кавторанговы вещи не прожечь. Раздумался, не слышит, чего там Алешка лопочет.
-- В общем, -- решил он, -- сколько ни молись, а сроку не скинут. Так от звонка до звонка и досидишь.
-- А об этом и молиться не надо! -- ужаснулся Алешка. -- Что' тебе воля? На воле твоя последняя вера терниями заглохнет! Ты радуйся, что ты в тюрьме! Здесь тебе есть время о душе подумать! Апостол Павел вот как говорил: "Что вы плачете и сокрушаете сердце мое? Я не только хочу быть узником, но готов умереть за имя Господа Иисуса!"
Шухов молча смотрел в потолок. Уж сам он не знал, хотел он воли или нет. Поначалу-то очень хотел и каждый вечер считал, сколько дней от сроку прошло, сколько осталось. А потом надоело. А потом проясняться стало, что домой таких не пускают, гонят в ссылку. И где ему будет житуха лучше -- тут ли, там -- неведомо.
Только б то и хотелось ему у Бога попросить, чтобы -- домой.
А домой не пустят...
Не врет Алешка, и по его голосу и по глазам его видать, что радый он в тюрьме сидеть.
-- Вишь, Алешка, -- Шухов ему разъяснил, -- у тебя как-то ладно получается: Христос тебе сидеть велел, за Христа ты и сел. А я за что сел? За то, что в сорок первом к войне не приготовились, за это? А я при чем?
-- Что-то второй проверки нет... -- Кильдигс со своей койки заворчал.
-- Да-а! -- отозвался Шухов. -- Это нужно в трубе угольком записать, что второй проверки нет. -- И зевнул: -- Спать, наверно.
И тут же в утихающем усмиренном бараке услышали грохот болта на внешней двери. Вбежали из коридора двое, кто валенки относил, и кричат:
-- Вторая проверка!
Тут и надзиратель им вслед:
-- Вы'ходи на ту половину!
А уж кто и спал! Заворчали, задвигались, в валенки ноги суют (в кальсонах редко кто, в брюках ватных так и спят -- без них под одеяльцем не улежишь, скоченеешь).
-- Тьфу, проклятые! -- выругался Шухов. Но не очень он сердился, потому что не заснул еще.
Цезарь высунул руку наверх и положил ему два печенья, два кусочка сахару и один круглый ломтик колбасы.
-- Спасибо, Цезарь Маркович, -- нагнулся Шухов вниз, в проход. -- А ну-ка, мешочек ваш дайте мне наверх под голову для безопаски. (Сверху на ходу не стяпнешь так быстро, да и кто у Шухова искать станет?)
Цезарь передал Шухову наверх свой белый завязанный мешок. Шухов подвалил его под матрас и еще ждал, пока выгонят больше, чтобы в коридоре на полу босиком меньше стоять.
Но надзиратель оскалился:
-- А ну, там! в углу!
И Шухов мягко спрыгнул босиком на пол (уж так хорошо его валенки с портянками на печке стояли -- жалко было их снимать!). Сколько он тапочек перешил -- все другим, себе не оставил. Да он привычен, дело недолгое.
Тапочки тоже отбирают, у кого найдут днем.
И какие бригады валенки сдали на сушку -- тоже теперь хорошо, кто в тапочках, а то в портянках одних подвязанных или босиком.
-- Ну! ну! -- рычал надзиратель.
-- Вам дрына, падлы? -- старший барака тут же.
Выперли всех в ту половину барака, последних -- в коридор. Шухов тут и стал у стеночки, около парашной. Под ногами его пол был мокроват, и ледяно тянуло низом из сеней.
Выгнали всех -- и еще раз пошел надзиратель и старший барака смотреть -- не спрятался ли кто, не приткнулся ли кто в затемке и спит. Потому что недосчитаешь -- беда, и пересчитаешь -- беда, опять перепроверка. Обошли, обошли, вернулись к дверям.
-- Первый, второй, третий, четвертый... -- уж теперь быстро по одному запускают. Восемнадцатым и Шухов втиснулся. Да бегом к своей вагонке, да на подпорочку ногу закинул -- шасть! -- и уж наверху.
Ладно. Ноги опять в рукав телогрейки, сверху одеяло, сверху бушлат, спим! Будут теперь всю ту вторую половину барака в нашу половину перепускать, да нам-то горюшка нет.
Цезарь вернулся. Спустил ему Шухов мешок.
Алешка вернулся. Неумелец он, всем угождает, а заработать не может.
-- На, Алешка! -- и печенье одно ему отдал. Улыбится Алешка.
-- Спасибо! У вас у самих нет!
-- Е-ешь!
У нас нет, так мы всегда заработаем.
А сам колбасы кусочек -- в рот! Зубами ее! Зубами! Дух мясной! И сок мясной, настоящий. Туда, в живот, пошел.
И -- нету колбасы.
Остальное, рассудил Шухов, перед разводом.
И укрылся с головой одеяльцем, тонким, немытеньким, уже не прислушиваясь, как меж вагонок набилось из той половины зэков: ждут, когда их половину проверят.
Засыпал Шухов, вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся.
Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый.
Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три.
Из-за високосных годов -- три дня лишних набавлялось...29189
Подборки с этой книгой
1001 книга, которую нужно прочитать
- 1 001 книга
Список книг, который рекомендован к прочтению РАН (с указанием возраста)
- 764 книги
Лучшее начало, или Любовь с первой фразы.
- 199 книг
Со списками чтения - беда
- 252 книги
Обличение советской власти.
- 270 книг
Другие издания
