
"... вот-вот замечено сами-знаете-где"
russischergeist
- 39 918 книг

Ваша оценкаЖанры
Ваша оценка
Какое же удивительное и сильное искусство — фотография. Глядя на снимки, не сложно представить, какая история за ними скрывается. Фотографии, снятые на фронте или где-нибудь в голодающем неразвитом поселении, легко вызывают шквал эмоций — негодование, злость, грусть, стыд. В то же время, есть и снимки радостных моментов, от которых запросто могут накатить слезы, будь то собственная свадьба или большая победа маленькой страны. Конечно, любительские карточки из домашнего архива вряд ли всколыхнут какие-либо эмоции у постороннего зрителя, но зато по ним сразу видно, что вот здесь семья наконец-то попала в отпуск, здесь ребенок счастлив, просто валяясь в снегу — событие все равно считывается легко. А есть отдельный тип фотографий, которые завораживают, захватывают твое внимание, заставляют тебя долго размышлять и пытаться, всего лишь пытаться понять замысел человека с камерой. Для кого-то это своего рода игра, приключение, вызывающее восторг, обыватель же скорее всего фыркнет, скажет, что что-то непонятное повесили тут, и пойдет себе дальше. Вот и с книгой Гибера, вероятно, происходит похожая история.
Это небольшое произведение целиком состоит из историй из жизни автора. Каждая из них как будто предлагает читателю представить, как выглядит фотокарточка, связанная с этим событием или размышлением Гибера. Каждым отрывком автор пытается заворожить, заманить, пригласить поучаствовать в его игре. Тема фотографии мне близка, поэтому по началу я с удовольствием отвечала на это приглашение. Вместе с автором мы представляем, какой идеальный снимок был на той самой засвеченной пленке. Вместе с ним мы перебираем картонные коробки с историями его семьи, попутно вспоминая свои личные залежи на верхней полке шкафа и тайные, возможно даже эротические фотоснимки, спрятанные где-то между страницами книг. Вместе мы отправляемся на прогулку без фотоаппарата и ловим случайные кадры (те самые, которые обычно становятся самыми удачными), сокрушаемся о несправедливости и с грустью понимаем, что специально такой снимок уже не сделать, ведь тут дело именно в необдуманном моменте, в случайном обстоятельстве. Но, к сожалению, автор не выдерживает заданный темп, и постепенно книга скатывается в набор историй, все больше и больше отдаленных от творчества. И что-то представлять себе уже неинтересно, гораздо приятней поискать в сети его фотоработы — вот они как раз-таки вызывают восхищение.
Дважды я прочла эту небольшую книжицу, пытаясь поймать какие-то гениальные, цепляющие мысли, но нет, она совсем не для того написана, как мне кажется. Скорее она нужна в качестве дополнения к его фотоисториям, чтобы чуть лучше понимать его жизнь, видение, интересы. Гибер, к примеру, любитель интимной составляющей жизни. И дело не только в сексуальном подтексте — в книге ярко выделяется увлечение эстетикой смерти, чувствуется какое-то восхищение снимками, на которых запечатлены моменты, предшествующие смерти или следующие за ней. Но и рассуждений об эротике и порнографии здесь тоже много, особенно много о гомосексуальной стороне вопроса. Гибер утверждает, что утаивание его желаний лишило бы рассказы "присущей им силы", сделало бы их "подлыми, трусливыми, невыразительными". Вероятно, он прав, но, поверьте, желания он не стесняется описывать достаточно подробно. Будь то вполне себе обычное влечение к эротическим снимкам в журнале или рассуждения о сексуальной привлекательности собственного отца.
Стала бы я советовать эту книгу? Определенно нет. Она уж совершенно точно на любителя жанра или творчества Гибера. Но вот фотографии его поискать я рекомендую, там есть на что посмотреть.

«Фотография утверждает: у прошлого когда-то было настоящее»
(Р. Барт).
Отличная книга с замечательной, хотя, в общем, и не новой, идеей внутри: с помощью моментальных фотографических снимков, останавливающих случайные или достопамятные мгновения (например, снимки большой семьи, ради которых раньше специально собирались, наряжались и ездили к профессиональному фотографу), воссоздать, переосмыслить, а, может быть, даже и заново создать, собственную жизнь. Собственно, из чего только литература жизнь не лепила! – Из оттенков вкусов и запахов, из фрагментов подлинных и вымышленных историй, из личных воспоминаний и памяти современников. Но в фотографии всё же есть что-то почти магическое: она запечатлевает тебя таким, каким ты больше никогда не будешь. Но смотреть (и читать!) – значит по-прежнему обладать, по крайней мере, своим прошлым и настоящим.
Конечно, если отвлечься от современных фототехнологий, странно видеть себя младенцем, сосущим материнскую грудь (средневековый человек, наверное, сошёл бы от такого с ума!). Странно, увидев на фото отца тридцатилетним, задуматься, что ты мог бы с ним переспать. Странно сфотографировать что-то или кого-то лишь потому, что он напомнил тебе эпизод собственного детства (например, потрясшую Э.Гибера в детстве фотографию Клаудии Кардинале на медвежьей шкуре), который внезапно, как зажёгшийся свет в тёмной комнате, высветился в памяти. Странно вместе с фотографиями личного или семейного фотоальбома мозаикой возвращать себе собственное прошлое, ассоциативно насыщая остановленное мгновение новыми, уже сегодняшними, смыслами, ассоциациями и эмоциями.
Наши личные фотографии - и те, где кто-то подстерёг наше фотомгновение, и те, на которых мы запечатлели что-то значимое для нас самостоятельно (но сегодняшние подростковые селфи всё же не в счёт) - в каком-то смысле есть элементы конструирования и осознания нашей идентичности, нашего Я. Раньше эти функции выполняли водные поверхности (недаром с ними связано так много суеверий), зеркала и живописные портреты. Чем старше мы становимся или чем меньше остаётся у нас личных фотографий, тем больше мы «загоняем» себя и свою жизнь в их рамки. Счастье в том, что рамки эти почти беспредельны: любой персонаж и любой предмет может быть многократно истолкован. Но беда в том, что со временем мы почти сливаемся с фотографиями своих мгновений: мы и наша жизнь – это и есть они и их последовательность. И – увы! – к старости мы часто «забываем» то, что лежит вне наших фотографий. Как говорила С.Зонтаг, «все фотографии – это memento mori. Сделать чью-либо фотографию означает участвовать в его смертности, уязвимости, изменчивости».
Р.Барт называл фотографию «посланием без языка», имея в виду тот факт, что фотография, как любое изображение, есть неоднозначный авторский текст, для интерпретации которого человеку не полагается однозначного «ключа». Раз за разом возвращаясь к определенной фотографии, мы, как за звено единой цепи, поднимаем целый пласт воспоминаний и тем самым конструируем какую-то новую реальность собственной жизни.
Читая эту небольшую книгу, сотканную из фотомгновений мгновений Э.Гибера, мы сквозь призму его профессионального восприятия видим просвечивающую через них его жизнь и личность. И это чтение было почти игрой - увидеть, расслышать, понять, подметить что-то в чужой жизни, разгадать внутренние послания автора. И это было действительно здорово.

...я замечаю, что в моей жизни что-то умерло, это не любовь и не восторг, а нечто, связанное с детством и с действом, составляющее наивную способность обожать, поклоняться. Я живу, не смотря телевизор, не слушая радио, не читая журналов. У меня больше нет идолов. Я уже не поклонник чего-либо или кого-либо. Ни один образ не нравится мне так сильно, чтобы можно было достичь подобной степени поклонения. Во мне есть лишь мрачная трезвость, которая может выдавать себя за способность мыслить.

...я с подозрением отношусь к страсти коллекционера: боюсь, что она приведет всего лишь к пошлой одержимости, к механическому накоплению.

— Большинство ваших рассказов словно сочатся гомосексуальностью...
— А вы бы хотели, чтобы они ею не сочились? Дело не в том, что я хотел бы ее скрыть, и не в том, что я хотел бы высокомерно ее демонстрировать. Но это элементарное проявление чистосердечия. Как бы вы хотели говорить о фотографии, не говоря о желании? Если бы я утаивал свое желание, если бы я лишал его присущего ему вида, если бы я оставил его неопределенным, неясным, как более или менее искусно делают другие, у меня было бы ощущение, что я лишаю свои рассказы присущей им силы, что они становятся подлыми, трусливыми, невыразительными. Дело даже не в мужестве и не в храбрости (я не борюсь и не ратую), это исходит лишь от стремления к истинности текста. Я не смогу объяснить это проще: снимок, образ — это существо, сама суть желания, и, лишив этот образ сексуальности, мы сведем его к одной теории.













