
Серебряный век
Amitola
- 364 книги

Ваша оценкаЖанры
Ваша оценка
Мариенгоф пишет революцию. Она у него пугающе прекрасна как на картинах Одилона Редона. До дрожи в ногах, до приступа отвращения.
Рваное полотно романа, истыканное штыками красных, белых, черных, бесцветных, всяких служетелей мятежного хаоса. Кругом подробности, вывернутые наизнанку, словно кукиш новому миру. Как пятно на самом видном. Только у революции не хватит красок закрасить эти пятна, язвы, драмы.
Да. Именно, драмы человеческих жизней. И любовь. Вычурная, покрытая слоем грязи, старых белил, сурьмы, циничных фраз. Цинизм в этом романе король, правящий карнавалом. Король, что превращает любовь в извращенную забаву. Горько-приторную, как конфеты с пьяной вишней, последнее лакомство Ольги.
Мариенгоф рвет плоть своего создания на отдельные язвительно-ранимые части. Запечатывает героев в декадансе. Не вырветесь, милые, тоните глубже. Безысходность. Такое бывает. Владимир знает. Такое случается в истории, когда миры рушатся.
... Потом же чернота. Бездонная. Лишь белые точки маячат на темном фоне. Это снег светлыми посланниками с неба падает на почти мертвую русскую землю.
Гражданская война окончилась, пустота осталась. Космических размеров.

«Цини́зм или циничность — откровенное, вызывающе-пренебрежительное и презрительное отношение к нормам морали, культурным ценностям и представлениям о благопристойности, отрицательное, нигилистическое отношение к общепринятым нормам нравственности, к официальным догмам господствующей идеологии.»
А как собственно еще ко всему этому относится, когда идет война? Когда идет революция? Когда люди умирают от голода, сходят от этого голода с ума, решаются варить и есть собственных детей. Когда женщине приходится заводить любовника, чтобы прокормить мужа, а после утраты доходов любовника заводить второго любовника, чтобы кормить уже двоих мужчин. Когда приходится оказываться от себя, от всего человеческого, чтобы выжить. И когда человеческого уже ничего не остается, не остается и желания, а возможно даже права, жить.
Как жить без цинизма, как быть искренним, как можно примыкать к этой морали, к этим ценностям, к этой культуре в которой нет ничего человеческого, а остается только животное. Животное желание жить, выживать, рвать других, топтаться на них, но не смерть. Поражает талант автора ухватить это, оставить в себе и в герое возвышенное. Каким красивым поэтичным языком, какими картинными метафорами описывается весь этот ад жизни, такой бессмысленный и кажущийся бесконечным!

Во-первых, во-вторых и во всех последующих, это красиво. Примерно как выбеленные песком и солнцем кости верблюда в пустыне. Это настолько красиво, что сначала я лихорадочно сохраняла цитаты в памяти ридера, а на каждое Под окнами проехала тяжелая грузовая машина. Сосредоточенные солдаты перевозили каких-то людей, похожих на поломанную старую дачную мебель. и Клены вроде старинных модниц в больших соломенных шляпах с пунцовыми, оранжевыми и желтыми лентами. и Рыжее солнце вихрястой веселой собачонкой путается в ногах. выдавала восторженный стон, пока муж не начал заботливо интересоваться, не нужна ли мне какая посильная помощь с его стороны. Это настолько красиво, что можно не думать о смысле, посыле и морали, будь таковые прописаны в рамках произведения. Вот, Наташа dearbean , о чём я говорю, когда говорю "хорошо написано". А более всего меня поразил эффект воздушной позолоченной резьбы в вонючем деревенском сортире: это когда одни в кружавчиках (и ведь, возможно, не от хорошей жизни, а лишь потому что шерстяное бельё хрен достанешь), отставив мизинчик, отрезают прозрачный кусочек от филе заморской рыбы, между тем обсуждая античную поэзию и темпору с морисом, а другие в это время, не будучи даже слишком географически отделенными от первых, варят суп из собственной дочери и сокрушаются, что соседи-суки утащили обе кисти. Хороший контраст. И с точки зрения формы, и с ракурса смысла: пробивает, местами изящно шокирует.
Треть произведения - документальная хроника событий. Совсем не такая, какая изложена даже чуть менее сухим языком в учебниках истории. И более доходчивая, как раз благодаря контрасту с выживанием (а я всё же настаиваю на том, что это выживание, вопреки всплескам бессмысленных роскошеств и видимости нормальной жизни) главных героев. Сложно оценивать Ольгу и Владимира хоть как-то. Умные, местами влюбленные, растерянные, приспосабливающиеся в мире, где всё рушится. Кругом черти что, а у них любовные многогранники, обращение друг к другу на "вы", выводящая из себя вежливость и плотно подогнанные к смыслам словеса. А печь приходится топить ворованными досками, спать за деньги с нуворишем, поколачивающим свою законную жену, клизмы ставить. Какая стылая пустота и бездны бессмысленности, должно быть, овладевали ими. И ладно Владимир - его хоть любовь греет, а вот Ольге, кроме кружевных панталон, и согреться нечем. Грустно, красиво, мимолетно, страшно. Кстати, если бы не ЛЛ, так и не узнала бы об авторе. Странно он как-то пропал среди всех этих талантов первой половины XX века: ни в школьной программе его нет, ни в десятках разнообразных списков "Обязательно прочитать до ... лет". Так что спасибо всем тем, чьи рецензии когда-то попались мне на глаза!

Если мужчина сегодня для своей возлюбленной мажет вазелином чеpный клистиpный наконечник, а назавтpа замиpает с охапкой pоз у электpического звонка ее двеpи — ему незачем задавать себе глупых вопpосов.
Любовь, котоpую не удушила pезиновая кишка от клизмы, — бессмеpтна.

- Делать-то вы что-нибудь умеете?

— Ольга, я прошу вашей руки.
— Это очень кстати, Владимир. Нынче утром я узнала, что в нашем доме не будет всю зиму действовать центральное отопление. Если бы не ваше предложение, я бы непременно в декабре превратилась в ледяную сосульку. Вы представляете себе, спать одной в кpоватище, на которой можно играть в хоккей?
— Итак…
— Я согласна












Другие издания

