Корней Чуковский

Корней Иванович Чуковский - не только автор всем известных детских стихов и сказок, но и выдающийся литературовед, критик, переводчик, активный участник и организатор литературной жизни России на протяжении семи десятилетий. Несмотря на обилие посвященных ему книг и публикаций, его многогранная натура во многом остается загадкой для исследователей. Писатель и журналист Ирина Лукьянова на основе множества источников создала новую, непревзойденную по полноте биографию писателя, вписав его жизнь в ...

Жанры

Рейтинг LiveLib

4,6

96 оценок

5
74%
4
20%
3
5%
2
0%
1
1%

Ваша оценка

Прочитали 94Хотят прочитать 243

Рецензии

Аноним13 марта 2016 г.
Появление в 2007 году книги Ирины Лукьяновой о Корнее Чуковском вызвало нешуточную журнальную полемику со всеми характерными для нашего литсообщества перегибами. Чуковед Евгения Иванова, наряду с верными замечаниями о неряшливой редактуре и повторах, выдвинула и такие обвинения, как профнепригодность биографа, необозначенное соавторство и компилятивный характер исследования. Якобы книга представляет собой лишь развернутый комментарий к дневнику Чуковского, написанный при непосредственной помощи Дмитрия Быкова, того самого, а по совместительству и мужа Ирины Лукьяновой. Критик Михаил Золотоносов выступил в схожем ключе, оскорбившись, что “неведомая” ему Лукьянова лезет со своими банальностями в большую науку (где сам рецензент, очевидно, широко известен). Быков, в том же 2007 году выпустивший в ЖЗЛ “Пастернака”, на страницах журнала “Новое литературное обозрение” вступился за супругу, подчеркнув, что “литературная кухня” у них разная, и пригрозил подать на Иванову в суд за клевету. Та немедленно ответила, да ещё и подключив тяжелую артиллерию в составе редакции журнала. Спустя несколько месяцев выступила и сама Ирина Лукьянова, которой, похоже, навсегда отбили охоту писать биографии: она заметила лишь, что Иванова плохо читала книгу и предпочла разбирать личность автора, а не его труд. Удивительная дискуссия с обвинениями вроде “Да ты кто такая?”, “Вас тут не стояло!” и “С кем спишь?!” вскоре стихла, не дойдя до кровопролития и судебных разбирательств , но оставив горькое ощущение, что за сто лет истории русской литературы методы изничтожения писателей мало поменялись. Всё так же им припоминают происхождение, моральный облик, заграничные связи и политические взгляды – и этого с лихвой хватает, чтобы обойтись без анализа собственно книг. Так “прорабатывали” и Корнея Чуковского. Только ещё кровожадней – в духе времени.
Сын швеи и еврейского студента, исключенный из гимназии самоучка, одессит в Петербурге – у неразборчивых оппонентов было чем попенять Чуковскому. Впрочем, К. И., известнейший литературный критик своего времени, и сам никого не жалел. Попасть под его перо боялись Брюсов, Гумилев и Ахматова; на рецензии Чуковского крепко обижались Анненков и Саша Черный, Бальмонт и Блок, считавший его поначалу демагогом и выскочкой. Лидию Чарскую же Чуковский попросту уничтожил, выставив примером плохого вкуса и литературной пошлости (при этом после революции, узнав о бедственном положении Чарской, К. И. выхлопотал ей пенсию). Он с большим удовольствием распинал на страницах кадетских журналов второстепенных писателей, доводя их до эпиграмм и белого каления. Его статья “Нат Пинкертон и современная литература” впервые обратила внимание на феномен популярного чтива и шире – массовой культуры, которую К. И. исследовал на протяжении всей жизни. В главном споре эпохи – между формой и содержанием, между “чистым искусством” и общественной пользой книги – Чуковский не принимает ничью сторону, по его убеждению, лишь созданное бескорыстно, случайно, бесцельно приобретает духовную ценность.
В то же время сам К. И. остро страдает от безденежья и писательской несостоятельности: журналистам и тогда платили немного, а замахнуться на большую литературу не позволяла самокритичность (рядом с Блоком и Горьким это неудивительно). Рефлексия, неуверенность в своих способностях, меланхолия – постоянное настроение дневника Чуковского – разительно контрастируют с жизнелюбивым, обаятельным, неутомимым писателем, на лекции которого по всей России собирались полные залы. Расцветавший в относительно спокойные времена, Чуковский прятался и убегал от потрясений своего века. Человек традиции, человек корней, которого на земле держали дела и семья, он не уехал и не свёл счёты с жизнью. Работа помогла ему пережить перелом.
Революция сделала Чуковского детским писателем, попросту закрыв иные пути. В голодном Петрограде, где К. И. носился в поисках средств существования для обитателей Дома искусств, где пытался издавать литературные журналы, где спасал книгоиздание вместе с Маршаком и Замятиным, было не до критики: книги и рецензии на них шли на растопку печей. Потом советская власть припомнила ему и сотрудничество с либеральной печатью, и командировку в Англию в 1916 году, и критику Горького, и якобы буржуазное происхождение – и окончательно запретила писать о современной литературе. Чуковский, удивлявший современников разнообразием интересов и эрудированностью, ушёл, как и многие тогда, в периферийные области: литературоведение, перевод, детскую литературу. И везде добился первоклассных результатов. Только сам К. И., должно быть, знал, чего ему это стоило.
Пришлось пережить и травлю сказок, и борьбу с антропоморфизмом (“чуковщиной”), и обвинения в космополитизме. Пришлось побороться за право трактовать Некрасова по-своему, за работу над мемуарами Репина, за правильный перевод Шекспира – Чуковский оставался беспокойным проповедником своей единственной религии, русской литературы. И стоически сносил упреки, в том числе и своей дочери Лидии, за неучастие в политических акциях, за то, что где-то давал слабину, что-то подписывал, кого-то не уберег. Всё это было, никто тогда не избежал компромиссов с властью, но между неизбежной гибелью в борьбе с системой и посильной повседневной помощью он выбирал последнее и неустанно хлопотал за литераторов, ученых, знакомых и родственников, иногда просто невинно пострадавших, от которых получал письма с адресом: “Москва или Ленинград. Корнелю Чуйковскому”. Каждодневная работа – вот рецепт выживания: вставать поутру, садиться за стол, писать, редактировать, корректировать, бегать по издательствам и учреждениям, просить, умолять, пропихивать… Терять детей, выживать в эвакуации, терпеть, когда травят и мучают, и работать, работать, работать. Поэтому, быть может, он не погиб, раздираемый изнутри, как Фадеев, не стал присяжным заседателем литературы, как Федин, не вертелся флюгером, куда прикажут, как Михалков, и душевно не истратился, как Шолохов. “В России надо жить долго”, говорил Чуковский. Наверно, это и есть урок, который можно вынести из его биографии: живи отдельно, своим миром, не сближаясь со злом, работай над любимым делом, не опускай руки, когда невозможно, и тогда победа, пусть даже моральная, останется за тобой.
Читать далее
86
1,9K
Аноним18 июня 2014 г.
Патриарх. Просветитель. Провинциал. Подозрительный.
Нищий одесский парнишка Коля Корнейчуков, вышвырнутый из гимназии за дурное происхождение и в одиночестве штудирующий Канта и Писарева по ночам на съёмной квартирке.
Возмутительно талантливый журналист и критик К. Чуковский, опасно жонглирующий горячими темами и острыми словечками на страницах толстых журналов и крупных газет.
Добрый дедушка Корней, выступающий в школах и на детских утренниках в разграбленном, промёрзшем и оголодавшем революционном Ленинграде.
Необъяснимо популярный, но представляющий смутную опасность детский писатель К.И. Чуковский — в беспощадных статьях советских критиков, ругавших его за всё подряд: за чрезмерную сказочность в сказках и недостаточный реализм в прозе...
Беспомощный, но изобретательный сказочник Пип у постели умирающей дочери.
Уважаемый, но по-прежнему безмятежно весёлый Дед в кругу большой семьи в заслуженной резиденции в Переделкине.
«Мальчик седой с душою нежной» — писала о нём Зинаида Гиппиус. «Старейшим юношей страны» назвал его Евгений Евтушенко. «Полугений, — сказал он сам о себе, когда кто-то назвал его гением. — Никакого таланта у меня нет. Я беру трудом».
Именно трудом была для него литература. Многое менялось за долгий век Чуковского, — а перед его глазами буквально прошёл без малого целый век — но непреложной и незаменимой оставалась для него литературная работа, она и давала хлеб в лучшие времена, и помогала продержаться, спастись от действительности в суровую пору. Судите сами: десять томов полного собрания сочинений (не считая пяти книг дневников и переписки), из которых восемь — литературная критика и исследования, и только два тома поэзии и прозы для детей и о детях. Пожалуй, мы сейчас знаем не совсем того Корнея Чуковского, каким его знали современники.
Книга Ирины Лукьяновой — объёмное и подробнейшее исследование жизни писателя, но хороша она не только этим. (К слову, на одной из авторских встреч Лукьянова мимоходом назвала свой труд «книжкой про Чуковского» — лукавая скромность, но прозвучало забавно.) Здесь исследуется не только отдельная биография, но история, или вернее так — портрет на фоне истории. Насколько большим был этот портрет в полный рост (К.И. на самом деле был великанского роста, «в два раза длинней столба телефонного», как говорилось в одной дружеской эпиграмме), и насколько широким был исторический фон (деляновская реформа образования, восстание на «Потёмкине», революции, Вторая мировая, репрессии 37-го и гонения на писателей в 50-х — К.И. был не просто очевидцем всех этих событий), — настолько же масштабной вышла эта книга. Если вы всё ещё смотрите на этот кирпич с тоской и думаете, что автор занудно излагает по порядку добытые факты, то вы счастливо заблуждаетесь. Автор не просто рассказывает живым и бойким языком — она сопереживает, осмысливает, сопоставляет и вдаётся в рассуждения.
Собственно, здесь же кроется, на мой взгляд, и минус книги. Изначально я бралась за неё, как ни странно, больше ради Лукьяновой, чем ради Чуковского, но именно Лукьяновой мне в конце концов показалось многовато. Местами биография съезжает даже в эссеистику, повествование нет-нет да прервётся авторскими отступлениями о временах и нравах, о детях и детстве и прочих более или менее отвлечённых вещах. Впрочем, я-то читала с конкретной целью и ждала именно фактов, поэтому, например, книга Мирона Петровского, уже вряд ли подходящая широкому кругу читателей, оказалась для меня в разы интереснее и полезнее. Так что моя претензия, конечно же, до крайности субъективна.
Это не справочник и даже не совсем биография. Это книга о человеке и времени, о том, как время меняет человека и как человек остаётся в веках. Эту книгу можно не только читать — с ней можно беседовать (и даже спорить) и извлекать из неё наглядные уроки о непрерывности и повторяемости течения истории.
Что ещё я могу сказать с уверенностью: если вы осилите этот том, то старые добрые сказки Чуковского вы откроете уже с совсем новым чувством.
Читать далее
80
1,1K
Аноним11 января 2019 г.
ЖИЛ ДА БЫЛ КРОКОДИЛ
«Я написал 12 книг, и никто на них никакого внимания. Но стоило мне однажды написать шутя «Крокодила», и я сделался знаменитым писателем».
Но как же не ценить «Крокодила»! Для многих читателей именно с него начинается русская литература. А потом узнаешь Чуковского-литературоведа, Чуковского-переводчика, Чуковского-мемуариста. В его дневниках — весь Серебряный век, а потом — вся советская литература. От Блока до Солженицына. От символизма до соцреализма. Со всеми был знаком, или дружил, или сотрудничал.
Потому и биография в серии ЖЗЛ — объемистый том. Читать интересно, поскольку, повторюсь, история великого Корнея — это ещё и история литературы. А события — от комических до трагических.
Вот молодой журналист, выучив английский язык по книжкам, едет спецкором в Англию — и обнаруживает, что никто его не понимает. И он никого.
А вот умирает от туберкулеза любимая дочка Мурочка, талантливая девочка, унаследовавшая способности отца. Та самая — «Дали Мурочке тетрадь, стала Мура рисовать». Знакомые с детства строчки видятся иначе.
По-своему благополучная судьба, со скидкой на людоедскую эпоху — без ГУЛАГа или высылки/эмиграции. Публиковали, да ещё как — имя знакомо каждому первому.
А вот что сам Корней Иваныч думал о своём времени? О современниках? Так ли уж был весел и беспечен? На чем основывалась его удивительная удачливость и писательская плодовитость?
И «Современники» Чуковского, и его жизнеописание — однозначно читать! У меня они шли подряд, одна книга хорошо дополняет другую.
Читать далее
45
833

Все рецензии

Цитаты

Аноним25 марта 2021 г.
Чуковского с детства и до конца жизни ужасала и занимала эта особая порода людей: почему они говорят чудовищным плоским языком? Почему безошибочно выбирают из всего разнообразия мировой культуры только третий сорт? Почему живут, не приходя в сознание? Почему человек так обращается с самой большой драгоценностью, которая у него есть, – со своей живой, единственной душой?
7
126
Аноним4 сентября 2015 г.
Лев Коган вспоминал, что однажды Чуковский сделал на заседании общества доклад о забытом поэте XIX века, чьи биографические данные и стихи он раскопал где-то в архивах. И жизнь поэта, и его произведения весьма впечатлили слушателей. Когда овации стихли, Чуковский заявил, что биографию придумал сам, а стихи взял у Тютчева, Фета, Жуковского и других знаменитых поэтов. Это он хотел доказать кому-то из друзей, как плохо нынче знают русскую классическую поэзию. Доказал.
6
190
Аноним22 апреля 2010 г.
Самый главный, самый ценный дар Чуковского – ощущение волшебной легкости, безмятежного счастья, беспричинного праздника жизни. Чувство летнего дня на старой даче, где зреет клубника и носятся бабочки, и облака плывут к станции, где поезда с грохотом уносятся вдаль. И осы ныряют в компот, и вечные внуки допекают вечных дедов вечными детскими вопросами. И все можно, и ничего не нужно, и по пыльной, усыпанной сосновыми иглами дороге в пятнах солнечных зайцев колесят соседские дети на великах, едут и смеются, и пряник жуют.
Читать далее
6
86